Полиставрион. 2017. Холст, масло. 63 × 52 см

Запечатлённый акт мистерии

Матеріал із журналу "Антиквар" #103: "Князі Острозькі. Європейський вимір української історії"

С Петром Кедровским постоянные читатели «Антиквара» познакомились довольно давно: девять лет назад в номере, посвящённом старинным усадьбам, был опубликован его удивительно тонкий по цвету и настроению пейзаж «Качановка». Впрочем, сегодня художник известен не только как мастер классической акварели, но и как автор картин, которые сам он называет символическими абстракциями.

— Пётр, уже несколько лет вы работаете в новом для себя стиле, кардинально отличающемся от прежней, реалистической манеры. Чем обусловлен такой переход и как он происходил?

— Внешне это выглядело как внезапная смена стиля и совсем не походило на постепенный процесс, в котором можно было бы выделить последовательные этапы. Но это только внешне… На самом деле в какой‑то момент я понял, что для воплощения моих художественных идей нужна форма, не привязанная к существующим образам, не вызывающая привычных ассоциаций (ведь когда мы смотрим на пейзаж, то примешиваем своё собственное отношение к природе), то есть форма, дающая мне больше возможностей для передачи идеи. В остальном всё было, как прежде: ту же красоту, разлитую в великолепии природы, которую я старательно изображал в своих так называемых реалистичных работах, теперь стараюсь запечатлеть в символе в форме абстрактной композиции.

Музыкальное. 2017. Металл, масло. 110 × 80 см
Музыкальное. 2017. Металл, масло. 110 × 80 см

Впрочем, есть одно существенное отличие, которое, скорее всего, и стало причиной перехода к символической живописи: если раньше моей основной целью было передать божественную красоту, а в природе для меня это в первую очередь свет и цвет, передать через настроение, состояние, то теперь мне хочется изобразить те духовные переживания, которые рождает во мне эта красота. И когда я впервые задумался о том, каким образом это сделать, то понял, что не смогу пользоваться земными образами, поскольку эти переживания зачастую неописуемы. Как, например, изобразить умиление, пусть от созерцания природы, если это переживание не имеет зримой формы?

Окно в рай. 2017. Холст, масло. 56,5 × 40 см
Окно в рай. 2017. Холст, масло. 56,5 × 40 см

Более того, оно лишено статичности, это именно «переживание» — льющийся свет, который наполняет, движется, меняет внутренний мир до того момента, пока не потухнет в темноте раздражительности и злобы (их, к сожалению, никто из нас не лишён)… Или, скажем, увидев пример бла­городного поступка, я почувствовал, как во мне окрепло мужество. Но даже если написать сюжетную картину, изобразив себя с вздувающейся от распирающего мужества грудью, это будет лишь жалкий намёк на то чувство окрылённости, которое рождает в нас красота поступка. Поэтому я обратился к символической абстракции, не стеснённой определёнными смысловыми значениями.

Отражение. 2017. Холст, масло. 43 × 37 см
Отражение. 2017. Холст, масло. 43 × 37 см

Что же касается внешних предпосылок, то всё было намного прозаичней. Одно время я лишился возможности ездить в любимую Качановку — место, где написано большинство моих картин. Но так как душа ныла по краскам, а идеи к тому времени как раз сформировались в новом качестве, то, закрывшись в мастерской, я принялся искать новые формы для их воплощения. Кроме того, я уже более 20 лет преподаю композицию и за это время настолько привык к построению чистых композиционных формул, что для меня было и остаётся огромной радостью совмещать свет и символ в композиционно завершённой абстракции.

Музыка А. Скрябина (Кластер). 2016. Холст, масло. 140 × 68 см
Музыка А. Скрябина (Кластер). 2016. Холст, масло. 140 × 68 см

— Вы называете свой стиль не просто абстракцией, а символической абстракцией. Что вы вкладываете в понятия «символ», «символизм»?

— Для меня вся живопись символична, если она отображает божественный свет. Скажу даже больше: вся жизнь, весь мир для меня символичен… Есть бабочки, которые живут меньше суток — разве это не символично? Разве это не похоже на жизнь человека, рождённого тянуться к красоте, как бабочка тянется к солнцу, и разве это не похоже на жизнь в глазах Творца, для которого тысячелетия, как для нас один день? Но я убеждён, что художник должен не только творить красоту, но и свидетельствовать о законах этой красоты, должен её проповедовать, хотя, конечно, во все времена были талантливейшие мастера, проповедующие уродство. Да и сама красота — будь то природа или человеческий поступок — является символом первоисточника этой красоты. Поэтому для меня истинное искусство символично: оно открывает людям взаимоотношения Творца с миром, взаимоотношения через познание красоты, оно фиксирует, как мир оживляется её законом… Очень точно сказал об этом Бунин:

Нет, не пейзаж влечёт меня,
Не краски жадный взор
подметит,
А то, что в этих красках
светит
Любовь и Радость бытия.

Так вот, мне кажется, что символ — это запечатлённый акт мистерии, мистерии как появления в мире того, чего в нём так не хватает, а больше всего нам не хватает света.

Полиставрион. 2017. Холст, масло. 63 × 52 см
Полиставрион. 2017. Холст, масло. 63 × 52 см

— Некоторые из ваших символических работ имеют сразу несколько названий. Почему?

— Это непреднамеренный и в тоже время стратегический ход… Попытаюсь объяснить. Однажды я неделю отдыхал в Качановке совершенно один. Было несезонное время — осень, слякоть, и случалось, что я не встречал за день ни одного человека. Я не чувствовал одиночества — во всяком случае, в тех болезненных тонах, в которых мы привыкли думать о нём, но всю ту неделю размышлял о важности общения людей. Я прекрасно сознавал, какую радость и удовольствие может принести мне душевный разговор, но мне не хватало именно чёткой формулировки смысла общения, которое к тому же не ограничивается одними лишь разговорами. В общем, так я ничего для себя и не нашёл…

И вот, возвращаясь на машине домой с дрожащими в багажнике этюдами — то ли от страха перед вердиктом семьи (всегда моего первого и, пожалуй, самого строгого судьи), то ли просто от колдобин дороги, — я решил подвезти попутчика. Ну, мужик себе и мужик, слегка охмелевший и от того очень разговорчивый. Но когда он начал рассказывать мне о каких‑то полуболотах, где клюют гигантские карпы, о правильном навозе, где живут самые ароматные червяки, я опешил: моя мысль, отвыкшая за неделю от человеческого голоса, с какой‑то неописуемой виртуозностью делала из его словесного потока потрясающие выводы (разумеется, не о червячках и болотах), с лёгкостью отвечала на все мои внутренние вопросы. Наконец, когда попутчик вышел, на ходу показывая, как правильно вытягивать рыбу из воды, эти выводы выстроились в стройный ряд слов: общение — необходимое условие для продуктивной работы мысли.

Музыка Римского-Корсакова (Одинокая рыбка). 2016. Холст, масло. 136 × 64 см
Музыка Римского-Корсакова (Одинокая рыбка). 2016. Холст, масло. 136 × 64 см

Думаю, то же самое происходит с названиями работ. Когда зритель остаётся один на один с картиной, особенно, если это абстракция, его сознание распыляется на сотни догадок, основанных на собственном зрительном опыте и интеллекте. Но мне, как, наверное, всякому автору, хочется быть правильно понятым. Поэтому я ограничиваю сферу его размышления словами — так сказать, показываю русло, по которому нужно двигаться. Правда, иногда мне самому недостаточно того имени, которое я даю работе, оно кажется не вполне ёмким, неглубоким, ведь слово — это тоже символ, порождающий ассоциации, и часто трудно остановиться на какой‑либо одной.

— Это касается и ваших «музыкальных» композиций?

— В определённой степени да, хотя в данном случае всегда есть отсылка к «первоисточнику».

— А как вообще появились эти работы?

— Поскольку двое из моих детей профессиональные скрипачи, волей-неволей я вращаюсь в атмосфере классической музыки — самого абстрактного вида искусства. Иногда возникает желание воспроизвести услышанное в живописи, так сказать, преобразить звуковой ряд в зрительный. Здесь я отнюдь не первопроходец: история знает немало примеров буквального перенесения музыкальных звуков — частоты их колебаний в колебания цветовой волны.

Византийский распев. 2016. Холст, масло. 142 × 69 см. Частное собрание
Византийский распев. 2016. Холст, масло. 142 × 69 см.
Частное собрание

Есть и другие варианты, как, скажем, эксперименты Скрябина или Чюрлёниса… Занимаясь много лет преподаванием основ композиции, я заметил, что плоские линейные абстрактные композиции в той или иной мере отражают определённые состояния — спокойствие, уверенность, тревогу и т. д. Я подумал: а что если объединить цвет с линией и попытаться передать не буквально музыкальные фразы, а впечатление от музыкального произведения в целом или стиль композитора. Поставив такую задачу, написал три картины. Первая — «Музыка А. Скрябина», где я стремился художественными средствами выразить своё видение его музыки, своё отношение к ней. Главное здесь — композиционное и цветовое напряжение, это некий «сгусток» (другое название работы «Кластер» — гроздь). А поскольку символическая живопись знаменует не одну, а разные сущности, есть и третье название — «Конец гражданской войне».

Вторая работа — «Музыка Рим­ского-Кор­сакова», или «Одинокая рыбка», построенная на плавных, мягких, нюансных цветовых отношениях и мелодичных линиях. В третьей работе я хотел минимальными композиционными средствами (всего тремя элементами) передать простоту и величие древнего церковного пения. У неё пока одно имя — «Византийский распев»…

Я никогда не пишу «под название». Каждая картина живёт своей собственной жизнью, и порой она для меня столь же загадочна, как и для обычного зрителя. Более того, помню случаи, когда я нёс к своим «судьям» одну работу, а возвращался с другой только потому, что мне подсказали правильное название, благодаря которому она начинала дышать совершенно другим смыслом. И меня бесконечно радует эта неоднозначность, она даёт веру, что моя деятельность — это не только творчество, но и сотворчество, сотворчество с красотой, которая по‑разному открывает себя в моих работах.

Беседовал Олег Ивашин

Модулор. 2017. Картон, масло. 45 × 37 см
Модулор. 2017. Картон, масло. 45 × 37 см