Алексей Зотиков
Матеріал із журналу "Антиквар" №91
Увертюра: ОНА
Я знал её, сколько себя помню.
Она была молода всегда.
Я натирал мозоли на подушках пальцев, лаская её.
Моя душа росла и питалась Вселенными рядом с ней.
Когда июнь переваливал через середину, всё под ней становилось тёмным и липким.
Подошвы туфель шваркали и хлюпали, отлипая от её подножия.
В эти дни я становился её… ну, не знаю… трутнем, собирателем, слугой, соглядатаем.
Я жадно шарил в её стрекочущих светлых потёмках. Кружилась голова…
Что кружилось у неё, я не узнаю никогда. Главное, нам с ней было хорошо… очень хорошо.
Шедшие мимо нас на работу, «по делам или так, погулять», оглядывались, и щёки их краснели. Мимопроходимцы поначалу ничего про нас с ней не понимали, а завидовать нам с ней начинали уже за поворотом.
Липкие после неё ладони лучше всего отмывало пиво, а не вода. Вероятно, по родственности ячмен ного солода с её соками. Ведь и ей, и ячменю шесть тысяч лет поклонялись общины наших земель. И девственные тайнозлобные жрицы резали петухов ради них. И петухи бегали, безголовые, по голым капищам, не понимая, чего им внезапно перестало хватать.
Липа Петра Могилы — это всё, что есть истинно живого на Старокиевской горе, или просто Горе, в сердце сердца «Матери городамъ русьскимъ». Всё, что копошится рядом с ней, — девичьи дни варенья с заказными — «под селфи» — красными шариками, бомжи, встающие с рассветом из травы как апокалиптические виденья, трындящие интеллигентные собачники на валу, насыпанном по проекту не князя Кия, а почётного гражданина местечка Иерусалим Авы Милецкого, — всё это рядом с ней «мимолётные виденья», а по-киношному — «уходящая натура».
Когда я был маленьким, мне казалось, что она вот-вот умрёт. Когда я стал стареньким, оказалось, что она — моложе меня. Сегодня утром, в королевском лунном градусе, я собрал с неё кило цвета. Если доживу до зимы, буду лечить её отваром своих возможных доходяг. Начиная с себя грешного, ибо «дни человека — как трава». Авось до весны дотянем — благодаря ей, любезной.
Поговорим об этом?
Genius Loci каждый раз разный. Бесконечное многообразие локаций Матери-Земли влечёт за собой бесконечную вариативность «шишков», «хозяев», «самих» — домовых-озёрных-луговых-леших и им подобных.
Есть версия, согласно которой Homo Sapiens как вид является Genius Loci Третьей Планеты от Солнца. Более того, у этой нашей миссии богодухновенных приматов есть оборотная сторона, трагизм которой заключается в лимитировании пространственновременного ареала нашего с вами экзистирования (нехило загнул для эпохи сплошного тестирования?).
Если бы миссия NASA к Плутону «New Horizons» была пилотируемой, это позволило бы провести «решительный опыт» над людской плотью и узнать: не рассыплется ли она, эта плоть, на кварки или барионы на строго определённом расстоянии от породившей её планетной колыбели?! Не «пришпилены» ли мы все неоткрытыми покамест физическими константами к нашему дымно-голубому шарику?
Итак, претендентами на роль исследуемого феномена Genius Loci могут быть:
Дух. «Nullus enim locus sine genio est» — «Нет места без духа», — сказано толкователем IV века Сервием об эпизоде из «Энеиды» Вергилия. Там из отцовской гробницы к Энею выползает пообщаться змея, и тот не может понять, «гений ли места пред ним иль посланник Анхиза», то есть «почтовая змея» из песни Бориса Гребенщикова.
Из перевода сервиевского комментария становится ясным, что «гений» и значит «дух». Во времена эллинизма и Ранней Империи, когда происходили великое смешение и кристаллизация мировоззренческих матриц, ни язычники, ни христиане, ни иудеи, ни гностики не выражали оценочно особой разницы между демонами, гениями, ангелами, эонами. Все они были тогда лишь связными между Неведомым Богом и миром людей. Однако со временем «Гений места» всё больше противоречил христианскому «Дух дышит, где хочет», ибо имел раз и навсегда данную прописку — локус. И стоило только христианству взять в свои руки государственную — да ещё имперскую! — власть, как у «гениев места» начался Великий потоп, длящийся, при разных частных юансах, по сей день.
Животное (-ые) или растение (-ия) (см. Увертюру)
В Афроевразии издревле и поныне существует широкий спектр храмовых неприкасаемых зверюшек — от обезьян Ханумана до кошек Бастет. Но изначально и повсеместно чаще всего именно змея с её жутким свойством внезапно появляться «из-под земли» в одном и том же месте, пугать или жалить и так же быстро исчезать становится «главным кандидатом». «Медный змий» из Книги Чисел не был ли литературным отражением первой попытки Моисеева народа договориться с гениями или демонами места под названием Пустыня? (Потом жители этой пустыни назвали тех змеедухов джиннами.) На помпейской фреске змеюкой представлен дух вулкана Везувий (а как же, ведь лава из его кратера «змеится»). Наконец, если гордый человек бросал вызов конкретному месту, претендуя стать его новым хозяином, тут же выползала змея и восстанавливала справедливость, «уклюну и» — «укусив его», как поведал Нестор-летописец о доле Вещего Олега. Хотя «Змеиная Горка» в Старой Ладоге как бы намекает, что особо заслуженных товарищей в неграмотной древности могли просто «скармливать» змеям для восстановления гармонии данного священного
места. Или бросать в жерло Везувия, думая, что местный гениальный змей удовлетворится предложенным даром и пощадит окрестные города.
С отдельными деревьями и священными рощами, по понятным причинам, «договариваться» было легче. Кельты, германцы, балты и славяне развешивали на их сучьях человеческие жертвы. Внутри рощ, как внутри единого «Гения места», жили жрецы и ведуны, совещались жреческие корпорации друидов, вайделотов, волхвов. На безмолвных и глубже всех укоренённых «гениев места» и была в первую очередь направлена агрессия пришлых и своих «цивилизаторов», отрабатывавших ради своей либо чужой выгоды программу замены местной «матрицы».
Вещь. Любой камешек, валун, колодец, источник, скала, любое живое или неживое, от века свойственное данной местности; всё, что вещало об этом месте твоим предкам, вещает тебе и, если дадут Бог и текущее начальство, будет вещать твоим потомкам… Считается, что анимизм — вера в одушевлённость и священность избранных неодушевлённых предметов — самая древняя из форм религии. Иначе говоря, человек впервые ощутил на своём личном и коллективном опыте Вечность именно рядом с «гениями места», а уже потом перешёл к более широким, скажем так, обобщениям.
Народ или отдельный человек
К отдельным человекам присмотримся позднее, пока же — о народах, племенах, популяциях. Согласно данным фольклора и археологии, мы как «вид победителей» уверенно записали в «гении места» наших кузенов-лузеров — ископаемые виды «гейдельбергских людей» (Homo heidelbergensis) и неандертальцев (Homo eanderthalensis). Последние, по крайней мере, были в чём-то совершеннее нас — имели более тонкие настройки на среду своего обитания в Европе и на Ближнем Востоке. Возможно поэтому мы, кроманьонцы, так легко и образно срисовали с «кузенов» своих троллей и «шишков». Вспомните любой фольклорный портрет «хозяина» (лешего или иной специализации) — и вы непременно найдёте там характерный сосредоточенный взгляд, эти зрачки-буравчики, знакомые по Музею неандертальца… Наречение «ушедших с кона» родственниковпалеоантропов «гениями места» тем справедливей что вышеуказанные хлопцы и девчата занимали нашу экологическую нишу дольше нас с вами раза в два-три. Уж они-то прониклись всеми фибрами конкретных локаций. А их дамы вполне заслужили почётное звание нимф источников и других водопоев, где их чаще всего и застукивали кроманьонские мачо. Не оттого ли у наиболее жизнеспособных популяций землян выявлено присутствие признаков неандертальского генома?
У нас нет уверенности, что кроманьонцы тупо истребили неандертальцев в межвидовых войнах. Вполне допустимо, что этим утончённым «культуристам» просто надоело жить в новом мире, захваченном шустрыми жлобами, нашими прямыми пращурами… И что дети пещер и голоценовых просторов предпочли уйти в «поля вечной охоты», банально воздерживаясь от размножения.
Однако принцип производства побеждённых аборигенов в «гении места» как реализация комплекса коллективной вины вырождающихся победителей действовал не только в отношении «кузенов». Статус Genius Loci получала — уже внутри рода людского — любая этнокультурная общность, которой не повезло оказаться на пути чужого прогресса. Поля Старого и Нового Света усеяны материальными памятниками «Святым проигравшим», пополнившим «культурный слой» местной почвы и сонм местных «гениев».
У новозеландских маори были «свои» мориори, у шотландцев-скоттов — свои альбанцы, каледонцы и пикты (авторы воспетого Р. Л. Стивенсоном «верескового эля»), у нормандской элиты Британии — англы, саксы и юты, а у тех — бритты, гойделы и загадочные периферийные ребята вроде носителей языка керневек… Кстати, вот ответ «Гения места» тем, кто боится языковой конкуренции: к 1775 году на керневеке (корнском языке полуострва Корнуолл) говорил один человек — трактирщица из-под Эксетера. Теперь на корнском поют песни, пишут книги, а наиболее горячие «гении места» заговорили об автономии полуострова Корнуолл в составе Великобритании.
«Проигравшими победителями», которыми Толкиен и его последователи населили своё виртуальное Средиземье, Европа теперь кишит, как какой-нибудь баварский «вальд» по весне — певчими пташками. Баски братаются с грузинами на почве Великой Иберии/Иверии и с гасконцами Гаскони/Васкони/ Баскони.
«Свободные фризы» на голландских и немецких островах вспоминают, что были фризами же при цезарях Клавдии и Нероне, и римляне I–II веков так их и не покорили (в отличие от Иерусалима иудеев и Сармизегетузы даков). У фризов не было городов, чтобы отстаивать их стены — у них каждый хутор был крепостью.
Итальянские и французские автономистские движения у всех на слуху (для одних — триумф разнообразия, для других — закат Европы). «Гении места» беснуются и торжествуют во владениях Золотого Миллиарда в качестве массового ответа стучащим в ворота юридического Pax Europea «новым гуннам» — почётным гостям всеобщей толерантности. Активисты древних народцев Европы куда ближе каждому из нас, чем абстрагирующие глобальную реальность брюссельские или страсбургские чиновники (если, конечно, мы от этих чиновников прямо или косвенно не кормимся).
Филогенез является продолжением онтогенеза. И зачатки, и рудименты наших общих предпочтений нетрудно найти в наших индивидуальных детствах. Каждый нормальный ребёнок в той или иной форме проходил через период построения собственного города или целого государства. Примеры — от Швамбрании Льва Кассиля до Йокнапатофы Фолкнера. Место, полностью контролируемое твоими волей и воображением, остаётся с тобой навсегда! Это — фон для архетипов поведения Героя, которым каждый из нас для самого себя является. Пока собственные ближние или институты общества не доказали нам обратное…
Марк Эмилий, Тонино и другие везунчики
Первый «вочеловеченный» Гений места, — как правило, строитель. Или обустроитель — тот, кто за стройку заплатил и её организовал. Правда, для номинации в формате Genius Loci плоды деятельности соискателя должны просуществовать ОТ двух и более тысяч лет. Как, например, стратегическая дорога из столицы в родной край, построенная для отечества за свой счёт Марком Эмилием Лепидом (а иначе ни в трибуны, ни в консулы не выберут, а если и выберут, то не переизберут).
Эмилии были старым римским патрицианским родом, известным со времён, когда Рим управлялся царями. Особенно милые с провинциалами — италиками, при Республике они развернулись «и в сёлах, и в столице». Цензор (в республиканском Риме не литературный чиновник, а «крепкий хозяйственник») Марк Эмилий Лепид стал в 179 году до нашей эры «девелопером» и «главным прорабом» мощёной дороги между Арминиумом и Плаценцией. Основной гонорар организатора стройки составила возможность небрежно говорить на римском Форуме: «Ну, дорога имени меня».
И так мило после этого всё пошло у Эмилиев в последующие полтораста лет римской истории, что называться полным именем предка-дорожного строителя — Марк Эмилий Лепид (МЭЛ) — вошло у политиков рода в почётную привычку. Эпоха гражданских войн стала для них «матерью родной». Одному МЭЛу дал взятку сам Гай юлий Цезарь — из отвоёванных в Галлии ресурсов, и, конечно же, это была инвестиция в столичное строительство. Другой МЭЛ даже стал триумвиром, то есть управлял гигантской Республикой «на троих». Но фортуна не всегда улыбалась Эмилиям. Наиболее шустрым из них пришлось окончить жизнь кому в Сардинии,
кому в Милете — впрочем, в процессе подготовки ими восстаний против центрального римского правительства. Но лавры «гениев места» семейке раз и навсегда стяжал строитель Via Aemilia. Стяжал так надёжно, что уже в Новое время целая административная область (regione) объединённой Италии была официально названа Эмилия-Романья. И пролегает она до сих пор, как вдоль главной оси, вдоль старой Эмилиевой дороги.
На Via Aemilia нанизаны великие города — Пьяченца, Парма, Болонья с её древним университетом, Модена, Реджо-Эмилия (и снова привет от Гения!..), а её начало — в милом Римини, чьи окрестности оглашаются звучными раскатами языка романьоло. Называющие речь аборигенов говором, или диалектом, уже очень многим рискуют, поскольку на нём созданы целые литература, искусство и, не побоимся этого слова — мировоззрение.
Долгие десятилетия — по крайней мере с 1946 по 2012 год, романьольская «Солнечная система» вращалась вокруг планеты с названием «Тонино Гуэрра». Не было в его земле человека более мирного, чем он, наследовавший от предков из городка Сантарканджело родовую фамилию, означающую в переводе… «Война». В его судьбе это был первый луч милой иронии, пронизавшей потом всё его универсальное творчество.
Почеркушки, зарисовки, каляки-маляки привели сначала Тонино в издательскую графику. Даже свою первую книжку стихов он назвал «Каракули». Это не от «смирения паче гордости», это — общее проявление Стиля Гуэрры, а за тем Стилем маячит тень Genius Loci. Всё, что отныне выходило у Тонино из-под пера, кисти, резца, карандаша, из литейной формы, трубки стеклодува, просто из-под пальцев на гончарном круге, — всё имело «дух и букву» сущности, как бы самой по себе выросшей на обочине Эмилиевой дороги, на пустоши, из старой крепостной стены… «Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда…» Знаменитые ахматовские строчки могли бы стать эпиграфом ко всей жизни славного сантарканджельца. Первые зрелые строфы он вообще написал на нарах немецкого концлагеря… Зато его первые киносценарии практически сходу взяли и поставили Де Сантис и Антониони. И понеслось!.. Теперь трудно сказать, какой фильм в итальянской
киноклассике после 1960 года снят не по сценарию Тонино Гуэрры.
Гуэрра прослыл идеальным «переводчиком» для «гениев места» разных широт. Сам статус Genius Loci основывается на идиомах, на том, что в принципе непереводимо. И вот гонимый советский киноклассик Андрей Арсеньевич Тарковский — внучатый племянник украинских «корифеев» Тобилевичей и, строго говоря, законный наследник их прославленного хутора «Надія» под нынешним Кировоградом — приезжает в Эмилию-Романью снимать фильм «Ностальгия» по сценарию Тонино Гуэрры… О чём же сценарий? О том, как главный герой является в расположение здешнего «Гения места» собирать материал о первом украинце — авторе классической оперы, глуховском казаке Максиме Березовском!.. И фильм был снят, и стал, по сути, реквиемом Андрею Тарковскому по самому себе. Это только один из примеров того, насколько Тонино, как опытный садовый крот, изрыл всё поле своей творческой ответственности тайными ходами и галереями. И выходы у них, поистине, в любой точке Земли да, наверно, и Вселенной.
И половинку он себе на 40 с лишним последних лет жизни нашёл в своём же стиле — соблазнившись непереводимым. Бывшая «простая советская женщина» Элеонора Яблочкина оказалась для него «яблоком Ньютона». И если он сразу понял, что они с ней одного поля ягоды, то каких же размеров было это его поле?
Как истинный Genius Loci, наш Тонино Сантарканджельский свою Элеонору нашаманил себе уже первым поднесённым подарком. Птичья клетка, наполненная клочками бумаги с написанными на них фразами на итальянском. В семиотике это называется «облаком смыслов», кажется?
Можно ли стать «Гением места» для своего «Гения Места»? Синьора Гуэрра представила достаточно доказательств для положительного ответа на примере своей судьбы. И до и после того, как в 2012 году, согласно завещанию своего гениального мужа, замуровала урну с его прахом в стену древнего укрепления герцогов Малатеста.
Это — Северщина, сынок
Наша Станция (пусть останется просто Станцией) в дебрях Борзнянского района основана в процессе прокладки Либаво-Роменской железной дороги при последнем императоре Всероссийском. Тогда же загадочный лесничий высадил по меже своей усадьбы два малых вяза-береста, а ещё один — промеж двух берёз перпендикулярно этой меже. Почти все деревья подросли… Так подросли, что теперь их кроны скрываются в небе, полном красношапочных дятлов и певчих дроздов. Каждое утро эти укоренённые сверх всякой меры существа роняют на автора то мёртвую кору, то слётка-воробышка и дружно вздрагивают от нетвёрдого крика Homo sapiens с улицы: «Пилить нада?!».
Солнце ровно в шесть утра бьёт в оконца нашей хаты эпохи расцвета нэпа. Оконца намеренно развёрнуты на восток — чтобы не тратиться на всякие там будильники и не рассчитывать на петухов, если накануне хорошо
погуляли и канал слуха временно отключён.
Строилась хата методом толоки всей улицей, которую уже после войны назовут Школьной. Толока, то есть совместная помощь местной общины молодой семье, стариковской паре, вдове или сироте столетиями была наиболее живым проявлением «гения места» в украинском селе. «Гений места» означал также коллективную ответственность и круговую поруку. Зачем вызывать следователя из сотенного местечка или участкового уполномоченного из той же бывшей «сотенной» Шаповаловки, если «вси обще» могли разобраться и со ссорой соседей, и с ведьмой, подкинувшей «нашёптанное» яйцо через забор более удачливому хуторянину.
Старая хата досталась жене от бабки по отцу. Баба Вера, вдова кадрового военного, гордо доживала тут век сначала без мужниного аттестата, потом — без пенсии, воспитывая моего будущего тестя в честных злыднях, лишь бы никому не кланяться. Его отца — офицератанкиста — застрелил под РавойРусской «особист» в первые дни войны: тот отказался выполнять заведомо гибельный приказ младшего по званию политрука. Вдову бабу Веру на Станции уважали и продали ей за копейки особо почитаемое подворье. Оно и сейчас является на этом конце села чем-то вроде Стены Плача — кто-то в этой хате родился, кто-то крестился, женился, выносил отсюда своих…
«Гением места» хаты (поныне с трипольских времён) является печь — она спасает и лечит, в ней сушат травы и, при желании, парятся. Печь есть клад, который всегда с тобой. Его так просто не растащишь, как растащили в 2010 году клад «пражских грошей» Великого Княжества Литовского на порожнем хуторе за выгоном…
Последняя толока на Станции была в 1985 году — в аккурат в год прихода к власти «Меченого». Нет толоки — значит, нет и общины, коллективного «Гения места» в любой форме — копной, сотенной, волостной, колхозной… Все независимые, то есть каждый сам за себя — от огорода до могилы.
Жизнь автора и его соседей измеряется здесь в «Работах и днях» — как на родине Гесиода в его времена, 2800 лет назад. Только в гесиодовом сельце в греческой Беотии ничего не осталось, кроме камней, овец и оливок. На Станции же овец восемь, людей — чуть больше четырёх сотен (сто лет назад было под тысячу), есть школа первой ступени с поленницей и колодцем, два купальских столпа в соломенных излишествах (в центре села и у выгона для хуторян) плюс храмик в бывшем домике сторожа — это для крещений и отпеваний, венчают уже в четырёх километрах отсюда.
Так что автор не сильно ошибается, приветствуя даму-развозчика за рулём бусика «Новой почты» из Борзны возгласом: «Слава Перуну!». Что ж, приехала в такое место в грозу — понимай место на его языке… Языке, на котором дядя Саша — отставной крановщик со Станции и многолетний сиделец (сиделка мужского пола) при больной супруге, говорит «пуд каменем», «своюй роботи» — как писали в сотенных канцеляриях Нежинского полка ещё при Сомке, Самойловиче и Мазепе.
Лес Базарщина и маячащие за ним уже бескрайние юрковщина и Галайбинская пуща живые настолько, что хвалёная уссурийская тайга по сравнению с ними — просто английский парк. Малинники здесь выше человеческого роста; поразительное количество кровососущих, сильносмердящих и в-глаззалетающих. Рядом с тобой вдруг сваливается с дубка — от страха перед тобой — громадный самец лесной куницы и уносится, весь в щепках-гнилушках, через эту северянскую тайгу-тайну, хрустя сучьями и по-своему чертыхаясь. Беззвучно, как в очень страшном сне, из-за твоей спины восходит в лучащийся сосняк разбуженный тобою филин, и размах его крыльев равен для тебя андскому кондору, только белые пёрышки на концах взблёскивают, как благая весть… А бывает, выходишь на полянку, изрытую недавно отдыхавшими кабанами, достаёшь на всякий случай из рюкзака топор и громко поёшь: «Святый Боже, Святый Крепкий…». И, конечно, придорожные муравейники с их отдельной жизнью шумерских и трипольских городов, где всё подчинено служению Великой Матери.
А ещё есть здесь «Гении Поля». Их вынюхивает вместе с тобой мелкая, с фокстерьера, косулька, вышедшая из Леса, чтобы полакомиться тимофеевкой на краю картофельного «лана». Поле засеяно «олигархическим» красным картофелем, чистить и варить который куда трудней сельского «белого», но раз хозяин-барин закупили такой посевной материал, значит «бригада пойдёт грузить люминий». Хозяину видней, он в Киеве подживает… Так его абреки говорят, нарвавшись на тебя в поле, и выясняя, зачем ты там режешь осот, полынь и ромашку.
Осот, наравне с лебедой и крапивой, спасал здешний люд в 1933-м. Три этих растения давали ему достаточно сил, чтобы приделать толокой сруб для хозяйственных нужд к нынешней хате автора. Серые брёвна со сквозными деревянными прошвами кажутся теперь стоящими со времён Игоря Святославича и Кончака Шаруканевича. Это не какая-нибудь недвижимость по ипотеке — эти брёвна и прошвы достойны, чтобы целовать их в праздник и бить им земные поклоны в буденные утра.
Голодоморный сруб встроен в хату земского времени с полом, по которому от одного угла к другому скатывается любая неугловатая вещь. А что вы хотели от Матушки-Земли, на ней же любое Место гениально-кривовато!
Комбикормовый завод по ту сторону поля лет двадцать как не урчал и не светил. Теперь, вроде, урчит и светит, особенно под луной с летучими мышами и тщательно прорисованным, как в планетарии, Млечным Путём. Мыши обычные, домовые, наличествуют, но после первой потравы на заводы и в хаты не приходят — уж больно не хотят умирать от хитрости братьев, имеющих с ними общий на 80 процентов генотип. У автора скреблась одна такая в простенке неделю — ну, купил ей красных зёрнышек… Так она «повелась» с первого раза и, вымученная, подползла поутру под тапок — кончаться. Во всякое поверишь о ней с её-то мышиной сложностью… А экологическую нишу вытравленных жрецов «Гения места», не напрягаясь, заняли «крылатые мыши» — воробьи. Полевой воробей съест отраву и не заметит, поселится в стволе старой яблони и будет прогонять вас из-за столика под ней — у него там, в яблоне, видите ли, детский сад. Сосед Сало стреляет по тучам воробьёв из «воздушки» иногда так, что пуля свистит в пяти сантиметрах от монитора автора или в десяти — от дяди Сашиной головы наверху садовой лестницы. Но мы пока не жалуемся — враг у всех общий (воробьи), прямых попаданий в соседей пока не отмечено. Хотя обстановка всё же неопределённая — ведь смерть в быту ходит здесь ближе, чем в городе.
Ходит ближе, но трогает меньше. На расстоянии от родной Институтской и других улиц киевских Липок куда легче понимаешь, что такое жизнь и смерть. Жизнь — это сложность, смерть — это упрощение…
Разговаривал наш человек, было дело, со звёздами — не на улице спьяну, а напрямую через свои приборы. Забирался в атом и доставал из него кварки — своими же приборами. Добывал из простого гвоздя энергию, равную Солнцу. Ну, и зачем оказалось это всё? Соблазн, опасное мечтание…
Где-то есть Силиконовая Долина и Большой Коллайдер, «Хаббл» и мыс Канаверал. А у нас есть хутор Оленовка в 12-ти километрах отсюда. Там Панько Кулиш и Ганна Барвинок практически перевели Библию на родной язык. (Ещё жил там с ними господин Белозерский — шурин и брат соответственно, очень обоим помогавший и даже похороненный с Кулишами рядом. Как это современно!..)
«Поздние» Кулиши, если кто не слышал, — это наше украинское всё; Рерихи с их подобной миссией и рядом не стояли. «Хуторская поэзия и удалённая от света философия» — наш ответ всяческим Байконурам-Тюратамам и Хьюстонам-Аламогордо. Пережив увлечения как Европой, так и Россией, хуторские гении словно предвидели, что целым здешним поколениям предстоит ещё возрасти и состариться в статусе грибов и личинок, утилизирующих громадный цивилизационный труп.
Так здесь издавна. В соседней Забиловщине, бывшей Кукурикивщине, тихий скучающий помещик Забила от маеты написал бессмертный текст «Гуде вітер вельми в полі…». Тихие скучающие крепостные Забилы (поразительно подмеченное выпускником Нежинского лицея Николаем Гоголем сходство психотипов крепостных и их панов) внимали первому исполнению через ограду именьица, лузгая семечки… Теперь на улицах Станции семечковой лузги не встретишь — только когда подсолнух поспеет, не раньше. Запасов не делают — всё оптом на продажу, а себе — в магазине покупать, что ли? Наличные деньги становятся здесь такой же ценной редкостью, какой были во времена Мазепы и тратятся только на жизненно необходимое.
Простота и сложность, жизнь и смерть запросто здоровкаются на узких тропках этих и других гениальных мест, расходясь поутру на свои оформленные или прихваченные огороды. Простые формулировки возможны разве что в точных науках, а в гуманитарных они часто являются отзвуками пропаганды и тогда сами есть вестники смерти. Суровая же правда издревле состоит в том, что твоя, о Гений места, гениальная простота на твоём месте глобуса медленно (в историческом смысле) заменяется чужой сложностью — и зачастую не одной, а несколькими. И эти сложности будут ох как сложно грызть друг друга, чтобы самостоятельней и эффективней употребить в свою пользу твою обнаружившуюся простоту. Взгляни себе под ноги — как большие рыжие муравьи сражаются с маленькими чёрными муравьями за зелёную гусеницу! И таких боёв, серьёзных и разных — тысячи, не сходя с твоих Шести Соток, на которых Ты, конечно, — Гений!
Прав был Сервий— нет места без гения. Но в мире народов и людей — сколько же гениев ещё или уже без мест! И если лично Вас, дорогой Читатель (Боже упаси!) изгонят отовсюду, и мир Ваш рассыплется, как карточный домик, а Ваши «Гении места» разбегутся с писком и воем по ещё доступным лесополосам и оврагам, — вспомните тогда, что Вы Сами, в конечном счёте, и есть Мера Всех Вещей. И что у Вас, как у суверенного Места-во-Вселенной, с его предками, современниками и потомками, мечтами и реалиями, есть собственный Гений Места. Это — Ваш Ангел-хранитель.
Ангела-хранителя Вам!