Как восстанавливал свою знаменитую коллекцию детский врач Давид Сигалов. И почему маленький Лесь Подервянский был слишком худощавым…

Материал из журнала “Антиквар”: Город без архитектора. #96

Прочитав интересные, живые воспоминания А. Брея, захотелось их дополнить, коснувшись и моих встреч с Давидом Лазаревичем. Они примерно на 10 лет предшествовали описанному периоду.

В начале 50‑х ещё остро ощущались последствия войны, ни у кого не было больших денег (если и водились жулики с «шальными» деньгами, то они таились в глубоком подполье). Многие ценности оказались в случайных руках или же нужда заставляла с ними расставаться. Покупателем в основном был определённый срез киевской интеллигенции — библиофилы, искренне любившие искусство писатели, которым удалось получить приличный по тем временам гонорар, врачи, отстёгиваю­щие из своего скромного профессорского достатка на хобби (частную практику по Киеву имело всего несколько человек — слишком строги были фискальные службы), актёры, редко художники.

Букинистические магазины просто ломились от дешёвых, но редких книг, и даже я, получая мизерную стипендию студентки и позже такую же, почти символическую зарплату младшего научного сотрудника Киевского государственного музея украинского искусства (КГМУИ), могла себе позволить купить раритет у букиниста, старого опытного знатока, известного ещё с дореволюционных времён — Якова Рафаиловича Радзиковского. (Когда меня выгнали из университета, а потом, через три месяца, восстановили, я получила за это время стипендию и приобрела полную, в 86 томах, энциклопедию Брокгауза — Ефрона.)

Славились два букинистических магазина: один — рядом с оперным театром, на улице Владимирской, почти напротив двухэтажного дома, в котором в те годы на втором этаже со своей сестрой жил Давид Лазаревич Сигалов, а другой — на улице Ленина (ныне Богдана Хмельницкого), на нечётной стороне, между улицами Леонтовича и Франко. Славились и библиофилы: поэт Николай Иванович Терещенко, профессора Киевского художественного института — скульп­тор Макс Исаевич Гельман, график Илларион Николаевич Плещинский.

С 1949 по 1964 год (с небольшой паузой) я работала в КГМУИ. В те годы, когда я и мои столь же молодые коллеги (Лариса Григорьевна Членова и Лидия Ивановна Попова) почти на ощупь пытались понять пути развития украинского искусства XIX — начала XX века и освоить неизученную в ту пору коллекцию музея (немногие изданные до этого времени книги находились в спецхране), нам очень помогали киевские коллекционеры. Среди них могу припомнить врачей-профессоров Никиту Ивановича Маньковского, Веру Михайловну Слонимскую, Давида Лазаревича Сигалова, очень тогда популярного гомеопата Демьяна Владимировича Попова (только он имел частную практику), писателя Семёна Дмитриевича Скляренко, актёров братьев Юра — Терентия Петровича и Гната Петровича… Благодаря им устраивались выставки из частных собраний, без принадлежащих им произведений не обходилась ни одна монографическая выставка украинских художников XIX — начала XX в. (А. А. Мурашко, Н. К. Пимоненко и др.).

Иногда коллекционеры — через Комитет по делам искусств — продавали картины музею, иногда дарили (как С. Д. Скляренко). Насколько доверительными были наши отношения можно судить по такому эпизоду: однажды я пришла к В. М. Слонимской (она жила в доме на углу Садовой и Институтской), чтобы договориться о предоставлении нескольких принадлежащих ей работ на выставку. Всё оглядела, записала, а затем спрашиваю у Веры Михайловны, когда она будет дома, чтобы за ними прийти (В. М. была очень занятым человеком). На что она ответила: «А зачем вам я? Будет дома Ефросинья Михайловна, моя работница, она вам всё и даст».

Не только мы посещали коллекционеров, они тоже приходили к нам. Самым частым гостем, несомненно, был Давид Лазаревич Сигалов, и здесь я должна оговориться: гостем не музея, а музеев — нашего и Киевского музея русского искусства, с которым у него сложились, я бы сказала, родственные отношения. И это понятно: коллекцию Д. Л. составляли преимущественно произведения русских художников.

Русскому музею в то время больше повезло — там остались кадры двух поколений, и среди них особым уважением пользовался М. Д. Факторович. Михаил Давидович заслуженно считался в Украине лучшим знатоком русского искусства второй половины XIX — начала XX в. Это понимали и коллеги, и коллекционеры, которым он никогда не отказывал во внимании. Естественно, все консультации были безвозмездными. Но с Давидом Лазаревичем его связывала истинная дружба, которой не мешали ни разница в возрасте, ни различие профессий. Оба искренне любили искусство… Михаил Давидович с полным основанием имел право назвать себя другом Давида Лазаревича: московские и питерские дилеры-ловкачи нередко предлагали коллекционеру «фальшаки», и Факторович с его безупречными знаниями и музейным опытом вовремя опознавал их, экономя деньги Д. Л.

Директор киевского Русского музея (в ту пору Ольга Михайловна Малашенко) обила многие пороги горсовета, чтобы после сноса дома на Владимирской, где, как упоминалось, жил Давид Лазаревич, ему была предоставлена квартира в центре города, в старом доме с высокими потолками, то есть с учётом того, что на стенах будет экспонироваться его коллекция.

…Наше поколение имело в те годы малых детей, и они становились пациентами Давида Лазаревича. Как‑то на Владимирской я встречаю профессора, и он просит меня, когда будет время, зайти к нему посмотреть недавно приобретённый автопортрет З. Е. Серебряковой. Я нагло говорю: «Change». Он удивлённо поднимает брови. Объясняю: «Я — Серебрякову, а вы — моего сына Леся. Меня волнует его субфебрильная температура». Тут же договариваемся о дне и часе визита. Приходим втроём: С. П. Подервянский (мой муж), Лесь и я. Пока Давид Лазаревич смотрит Леся, мы наслаждаемся коллекцией, и Сигалов тает от того, что муж безошибочно называет авторов висящих на стенах комнаты и коридоров работ. У Давида Лазаревича с мужем возникает взаимное доверие и, почувствовав это, муж осмеливается и робко спрашивает, отчего Лесь такой худой (сыну было восемь лет, и он стал быстро расти). На что Д. Л. с полной серьёзностью отвечает: «Молодой человек, вы совершили непростительную ошибку. Прежде чем жениться, надо было проконсультироваться со мной и показать невесту. Если бы вы мне сразу сказали, что хотите иметь упитанного ребёнка, я бы сказал вам: „Жениться не стоит“».

Милый юмор, свойственный Д. Л., проявлялся и в том, что рецепты для нас, музейщиков, он подписывал: «Консультант украинского» или, соответственно, «русского» музея Д. Сигалов.
…В 1950‑е годы, когда Д. Л. только начал заново формировать свою коллекцию вместо утраченной в годы войны, он собирал её, путешествуя в Ленинград и в Моск­ву (после блокады Ленинград был переполнен произведениями выдающихся русских мастеров). Появились дилеры и в Украине. К нам в музей приезжал из Харькова Борис Свеш­ни­ков-старший, предлагавший произведения С. И. Васильковского и П. А. Левченко. С ним следовало быть очень осторожным: иногда это были копии, тщательно и хорошо исполненные ещё при жизни авторов, а потому нелегко
опознававшиеся.

Был ещё один — проходимец, который успешно продавал в Киеве и подлинники, и подделки. Их покупали у него нетребовательные начинающие коллекционеры, в том числе писатели. Память не сохранила его фамилии.
Как‑то Давид Лазаревич принёс нам пейзаж С. Ю. Жуковского, в котором сомневался. Мы тотчас поняли, что это одна из фальшивок упомянутого жулика. У нас наготове всегда были скипидар и вата: свежая подпись тут же подверглась уничтожению.
Случайно выяснился источник подделок. Однажды на улице мы встретились с этим ловкачом и муж с ним поздоровался.
— Откуда ты его знаешь? — спросила я.
— Так, выручал.
— Каким образом?
— О, — ответил он, — когда мы приезжали после каникул на занятия (муж учился в Ленинграде в Институте им. Репина — Академии Художеств СССР. — Л. М.), у нас не было ни копейки в кармане, но гора рисунков и этюдов. И тут появлялся этот человек и покупал у нас работы за трёшку, за пятёрку, чему мы радовались. Правда, мы никогда не могли проникнуть в критерий его отбора. Ему нельзя было предлагать — он сам выбирал, и иногда то, что автор не посмел бы предложить (т. е. я полагаю, он находил то, что случайно напоминало манеру того или иного художника, а ему оставалось только подписать работу. — Л. М.).

…Звонок Давида Лазаревича в Русский музей: соседи с верхнего этажа (уже на Михайловской улице) залили его квартиру. Стремглав туда бросились Михаил Давидович и Эмма Аркадьевна Бабаева (в своих воспоминаниях, кстати, тоже уделившая много места дружбе музея с Д. Л.), в то время главный хранитель КМРИ. Они сняли картины со стен, вынули их из рам, и вся коллекция была отправлена в музей. Там она хранилась до тех пор, пока в квартире Д. Л. не был сделан ремонт, и реставраторы предприняли все необходимые меры, чтобы соприкосновение с влагой, которому подверглись произведения, не имело последствий.

…Дина Михайловна Колесникова (жена М. Д. Факторовича, ныне живущая в Сан-Франциско; сначала работала научным сотрудником КМРИ, а потом, одновременно со мной, в 1962 г., стала преподавателем Киевского государственного художественного института, теперь НАОМА) кроме курсов по истории искусства и культуры вела музейное дело. Она напомнила мне, что часть лекций проходила в квартире Давида Лазаревича на базе его коллекции. Дина Михайловна имела право прийти туда в любое время, удобное ей и студентам. В случае отсутствия Д. Л. принимала его сестра. Сам он рассматривал свою коллекцию как некий приватный филиал киевского Русского музея и тщательно записывал в особую тетрадь посетителей, любителей подлинного искусства. В этой тетради значились не только студенты, но и многие известные деятели культуры и искусства, в том числе знаменитые тогда актёры.

По-видимому, ныне покойный Михаил Давидович Факторович, так тесно сотрудничавший с Д. Л., мог бы припомнить гораздо больше историй…
Когда у Давида Лазаревича умерла сестра, и он остался один, сотрудники русского музея ухаживали за ним, опекали его до последних дней, стремились взять на себя все бытовые заботы. Давид Лазаревич, боявшийся, что после его смерти коллекция утратит свою целостность (чем он очень дорожил), ещё при жизни завещал её Киевскому музею русского искусства. И сотрудники искренне старались, чтобы в годы, когда одиночество особенно тяжко, он был окружён не только картинами, но и сердечным участием.
Нельзя не согласиться с А. Бреем в том, что «коллекция Д. Л. попала в хорошие руки».