Материал из журнала “Антиквар” #91 “Genius loci. Преображающие пространство”
Я не была в Киеве с 1993 года. Естественно, помню его таким, каким он был при мне. Первое детское воспоминание—застывшая картинка: скала огромного здания и ярко освещённое окно. Год спустя я увидела в нём игрушечного медведя и устроила маме первую и последнюю в своей жизни истерику: «Хочу мишку!» Так состоялось моё знакомство с ЦУМом и его витринами. А недавно я увидела фотографии магазина тех лет и была поражена: он был таким, каким я его увидела из коляски.
В ЦУМ я попала по распределению после окончания Киевского художественно-промышленного техникума. У меня было другое, интересное и денежное место, но против закона не попрёшь… А дело в том, что прямо перед подготовкой школьного базара из универмага в один день уволилось восемь художников—в знак протеста против того, что им в начальники посадили отставного подполковника танковых войск (решили таким образом приструнить декораторов, у которых всегда были проблемы с дисциплиной).
Я приступила к работе 1 августа 1974 года. В штате мастерской на тот момент числились 14 человек:
- • главный художник — Евгений Фёдорович Шереметьев;
• бухгалтер — Раиса Гапченко;
• столяр—Фортуненко;
• замначальника по административным вопросам—подполковник Терещенко;
• художник—Софья Горбунова.
Были ещё два или три художника, и я в том числе. Остальные—декораторы. День начался с того, что меня повели на встречу с замдиректора и начальником орготдела, которому подчинялась мастерская.
— Господи, куда я попала! — думала я, пока шла оттуда на рабочее место. Ведь эти две доброхотки влили в мои уши столько гадостей и предостережений, что у меня из духа противоречия сразу возникло отвращение к партийному начальству.
В мастерской меня приняли очень хорошо. Потом набежали все окрестные декораторы, и выяснилась интереснейшая деталь: оказывается, ещё до войны мой отец работал декоратором в старом ЦУМе, который располагался на ул. К. Маркса. И столяр наш его отлично знал.
Первым моим заданием было сделать заточенную верхушку гигантского карандаша. Всё бы хорошо, но эта пирамида никак не хотела состыковываться с самим карандашом. Я её ладила так и этак, но ничего не получалось. Вдруг у меня за спиной кто-то сказал: «А вот и Евгений Фёдорович!» Я обернулась и увидела невысокого полноватого человека с бородой и причёской à la Карл Маркс. Как-то бочком он приблизился к моему карандашу, влез на табурет и… «О, чудо!»—злополучное навершие без зазоров устроилось на карандаше.
Так началась моя работа в ЦУМе. С перерывами на декрет и уходом на три года в «Украину», я про работала декоратором ровно 15 лет.
Наша мастерская подчинялась орготделу и его начальнику Долорес Ильиничне Дзюбенко. Это была личность чрезвычайно амбициозная, властная и, что самое страшное, вбившая себе в голову, что у неё есть талант к рекламе. Креативный, как теперь говорят, талант. ЦУМ подчинялся Управлению торговли. Не знаю, в чём состояли плюсы этого, но минусы для нас были налицо. Куча торговых работников мнила себя крупными специалистами в рекламе и, поскольку они видели и носили то, что рядовым гражданам было недоступно, считали вправе давать указания.
В своё время (это было в преданиях мастерской) начальник Управления торговли, некий Ассистов, глядя на витрину парфюмерии, где стояла головка Нефертити без короны, заявил Шереметьеву: «Что ты поставил туда бабу с проломленной башкой? Что, у нас нет нормальных украинских жинок?»
А по поводу портрета Фернанделя на витрине головных уборов с надписью «Всё дело в шляпе!» изрёк: «Это что за жид с кривыми зубами?»
Ещё один случай: зимой 73-го года залы ЦУМа были украшены гигантскими пенопластовыми снежинками. Но пришло указание: в СССР снежинки могут быть только пятиконечными! Не помогли каталоги, ссылки, научные статьи. Все коробки, все упаковки—всё переделывалось на пять концов вопреки матушке-природе. И тогда наш Евгений, вооружившись огромным ножом, собственноручно стал делать брит-милу всем снежинкам.
Я привела эти примеры просто для того, чтобы показать, что приходилось делать по распоряжению властей. Довольно будет и этих историй…
В ЦУМе было пять витрин по ул. Ленина, восемь—по Крещатику и, кажется, четыре со стороны Горсовета. Размер центральных витрин—4 х 4 х 1,8 м, в каждой имелись специальные сетки для лесок, на которые и подвешивался товар.
В ведении декораторской находились также пять этажей, выкладка в секциях, оформление шкафов и секций. А ещё —магазин на ВДНХ и консульский магазин на Печерске, школьный комбинат, который мы оформляли наглядной агитацией, секции в крупных гостиницах. Кроме того, постоянно проводились всякие съезды, выезды и тому подобная муть, которую декораторы обязаны были обслуживать.
Каждую неделю мы открывали новую витрину. Полностью оформление менялось к Новому году, 8 марта, 1 и 9 мая, перед началом учебного года и к 7 ноября. То есть у нас был просто завод, где работа не прекращалась.
После назначения замначальника мастерской нашего танкиста художники идти в ЦУМ не хотели—пугала жёсткая дисциплина. Не позже без пяти девять надо было расписаться в орготделе и только потом идти в мастерскую. Ровно в девять начиналась планёрка; перерыв на обед, уход с работы—всё точно по звонку. В течение дня к нам по разным поводам заходили дамы из орготдела—проверить, всё ли в порядке.
Мастерская располагалась в нише четвёртого этажа, в довольно большом помещении, где водились мышки. У каждого из нас было своё рабочее место, в центре стоял длинный стол, на котором выполнялись крупные работы. Декоратор обязан уметь всё: строгать, пилить, клеить, драпировать, писать пером и кистью, рисовать, лепить.
Душой этого мира был Евгений Фёдорович Шереметьев. Талант, личность незаурядная, чья судьба оказалась трагичной.
Слава пришла к Шереметьеву в 1960-е. Он родился в 1933 году, по гороскопу Лев, и я не знаю людей, которые бы так соответствовали своему знаку. У них в семье было три брата. Родственники по материнской линии происходили из Мариуполя, так что в жилах Евгения Фёдоровича текла и греческая кровь. Его мама рассказывала, как в послевоенные годы собрала рисунки сына, и сама отвела его в цеха тогдашней киевской рекламы.
Шереметьев начинал работать с такими асами, как Обуховский, Шухман (его дочь—известный мультипликатор Розалия Зельма), Пармакян, Снарский, Бульковский. Некоторых я помню с детства, с Обуховским и Шухманом познакомилась, когда они пришли в гости в нашу мастерскую. Обуховский всегда разговаривал, как в «Шербурских зонтиках», пропевая каждую фразу. Народ к нам захаживал разный—у Жени (его все называли неформально, по имени) было колоссальное количество знакомых.
Идеи почти всегда исходили от Шереметьева, и запас их был неисчерпаем. Тем не менее, он всегда выкладывал свои предложения на обсуждение. Было не просто интересно смотреть, как рождается новое оформление,—этот процесс захватывал.
Получали мы мизер, но постоянно ссорились из-за того, кто пойдёт на монтаж витрины с Евгением Фёдоровичем. Это была честь.
Обычно он делал набросок, затем Горбунова выполняла по нему эскиз для утверждения у начальства, и только потом начиналась разработка деталей и бутафории. Когда всё было подготовлено, наши хлопцы отправлялись на монтаж, а Шереметьев с кем-то из художников руководил с улицы. Объяснялись жестами, как монтажники. После этого витрину завешивали и мы (как правило, Горбунова и я) шли на выкладку. Если выкладку делал Женя, то чаще всего брал меня. И тут уж надо было с полувзгляда угадывать, что подать. Слова мешали, всё напоминало слаженную работу хирургов во время операции. Двигаться в витрине, где с потолка спускаются сотни лесок, надо было уметь. Наконец, звучало: «Уходим!» Снималась тряпка, загораживающая стекло, и —премьера! А под витриной уже толпа людей—прохожие, знакомые, коллеги. Это было упоительно…
Работа была тяжёлой—в жару и в мороз, когда булавки к пальцам примерзали. Но я любила её до чёртиков: это был театр, о котором я мечтала и в котором так и не привелось работать.
После того, как в 60-е годы Шереметьев получил за свою витрину первое место на всесоюзном конкурсе, у него появились совсем другие возможности. Он несколько раз съездил за границу и вернулся оттуда полный идей. Евгений Фёдорович сдружился с Параджановым, и тот ему помогал с реквизитом.
К приезду в Киев Шарля де Голля Женя сделал витрину с галльским петухом, победно шествующим по земному шару. Шар крутился, а у петуха была третья, подсоединённая к моторчику, нога, которая и создавала эффект движения. Де Голль был в восторге от идеи…
В тот период в ЦУМе впервые на Украине открыли отдел, где вы могли с помощью специалиста подобрать себе гардероб, начиная от белья и заканчивая верхней одеждой. В основном это был импорт, потому что то убожество, которое производилось на отечественных фабриках (в особенности бельё), достойно было коллекции Ива Монтана. Создали этот отдел Шереметьев и Дзюбенко, Дзюбенко же стала его куратором.
Славу умеют пережить не все. Она и стала для Шереметьева пробным камнем. Предложения со стороны сыпались на Женю, как из рога изобилия, а с ними и деньги. Основная работа в ЦУМе ушла на второй план. За это немедленно ухватилось руководство универмага, и начались разборки на партсобраниях. Я попала в мастерскую, когда всё уже шло к финалу. Но самое удивительное, что в этот период у Шереметьева рождались едва ли не лучшие идеи.
К Новому году (кажется, 1977-му) была задумана витрина с гномами. Мы делали их сами из кукол, лепили им мордочки, расписывали, шили костюмчики. Несколько гномов были с динамикой. Они гуляли с фонариками по смонтированному нами лесу, тащили гружёные игрушками сани, сидели на ветвях, прятались в снегу из натёртого пенопласта. Эта витрина привлекала детишек со всего города. Восторг был полный!
Шереметьевские витрины были графичны, лаконичны и всегда несли в себе мысль. К сожалению, у меня сохранилась лишь одна фотография «в полный рост», остальные буду описывать, и вам придётся поверить мне на слово.
Прежде всего, я хочу, чтобы вы представили, из чего всё это «ваялось». Фактически из ничего, ведь материалами мы не обеспечивались. Когда я пришла, применялся только столярный клей; ПВА и водоэмульсионка, как и флуоресцентные краски, появились у нас примерно в 76-м. Был ватман, были пенопласт, клей, леска, булавки, гвозди, гуашь и столярка, которую по чертежам делал нам дед Фортуненко. Существовала ещё одна проблема: товар мы с боем выбивали в секциях, нам не хотели давать импорт, что-то яркое, эффектное. Никто не думал о том, чтобы рекламировать красивые модные вещи—их и без рекламы сметали.
То, что попадало на витрину, потом подлежало уценке—вещи пылились, выцветали, сгорали на солнце. Духи портились уже через пару дней, туфли высыхали… Случалось, что покупатель требовал понравившуюся ему вещь с витрины, и нужно было туда лезть, заменять эту вещь другой, а человек, пока сам не удостоверится, что пальто носить уже нельзя, не соглашался от него отказаться…
Витрины мы драпировали вручную, забивая гвоздик за гвоздиком. Лески вязали со стремянки—потолки-то были четыре метра. В последние годы моей работы перешли к подвеске с помощью раскрытой канцелярской скрепки и палки. Тут уже можно было обойтись и без помощи. Но как бы ни был занят Шереметьев, где бы не бегал, на монтаж приходил всегда.
Самые приятные работы были перед Новым годом. Практиканты (из торгово-промышленного ПТУ, где кроме продавцов готовили и декораторов) тёрли в мастерской пенопласт на тёрке, разрезали его на листы с помощью раскалённой струны, вязали дождик. А мы спускались в необъятные, как Фингалова пещера, подвалы ЦУМa и отбирали ёлочные игрушки на витрины и оформление этажей. Чувствовали себя гномами в подземелье. Представляете: огромные длинные плетёные корзины и в них сотни шариков!
Шереметьев успевал везде, и это при том, что он попутно делал ещё несколько халтур. Когда он ел и спал, кажется, оставалось загадкой и для него самого. Евгения Фёдоровича постоянно искали какие-то приятели, в мастерскую заходили посторонние люди, и начальству это не нравилось. Жизнь богемы не укладывалась в партийные рамки, а жить иначе Женя уже не мог и не хотел. К лету 78-го года его отношения с руководством ЦУМа подошли к критической точке, и после очередной стычки он уволился. История была дурацкая, но он плюнул на всё и перешёл в «Украину»—её тогдашний директор Румянцев очень рассчитывал, что Шереметьев подымет уровень оформления магазина на новую высоту. В «Украине» был свой коллектив, но с Шереметьевым все они были хорошо знакомы, и его приняли на ура. Евгений Фёдорович привёл с собой пару человек, но они так и не стали своими на новом месте. Обычное явление.
Должна признать: витрины, которые делались Шереметьевым в новом универмаге, не шли ни в какое сравнение с цумовскими. Из-под Жени выбили родную почву (в ЦУМе он проработал лет 20), а в своих стенах он создавал шедевры.
Когда-то я помнила все наши витрины—когда и как они делались. В каждой стояла табличка с именами авторов и исполнителей. Я шутила, что на старости лет напишу воспоминания о декоративной мастерской. Вот, пишу…
Итак, витрины Шереметьева, которые сходу припомнила…
Евгений Фёдорович говорил, что товаром надо рисовать.
Витрина тканей была сделана в виде двух гигантских флейцев, от которых отходили «мазки», выполненные из подобранных по цвету отрезов. Первый план—выкладка из рулонов.
Витрина обуви к весне: из белых обувных коробок были сделаны символические скворешни. На жёрдочках перед ними сидели скворцы—пара туфель.
Витрина к 7 ноября: практически пустая, задрапированная красным. На полу—старый телеграф с бумажной лентой и томик «Капитала» (Библия того времени). Ещё витрина на ту же тему: фото руки, и в ней развевается алое знамя (работал вентилятор).
Новогодняя витрина: огромный орган из выкрашенных в цвета радуги 150 картонных трубок, каждая из которых начиналась и заканчивалась ёлочным шариком. На фоне этого северного сияния шла выкладка подарков.
Схожая идея была обыграна в витрине к 8 марта, только роль трубок выполняли гирлянды из стилизованных цветов, тянувшиеся от потолка до пола.
В 78-м году к Женскому дню были сделаны чеканные рамы для зеркал, в которых выкладка смотрелась как картина, а тюлевый занавес придавал витрине вид дамского будуара.
Запомнилась витрина изделий народных промыслов, во всю ширину которой шёл расписанный задник с украинскими хатками.
Замечательно выглядела витрина с рисунками учеников Наума Осташинского. Был в Киеве такой фанат: дети в его художественной студии работали настолько профессионально, что подобного я не видела и у выпускников Бецалеля.
Упомяну также о витрине одежды, которая могла получиться ещё интереснее, если бы идею удалось воплотить до конца. Был задуман шкаф, который, открываясь, являл взору два манекена, одетых по моде XVIII века. Внизу—выкладка современной одежды. Манекены я подготовила, но шкаф с динамикой сделать не получилось—не выделили средства на механика. Так и простояла витрина свой срок с символическим изображением шкафа.
Очень много времени и сил уходило у нас на декор, ведь товара на рекламу практически не было. Поэтому витрины становились украшением магазина и ещё говорили о том, что в нём можно купить ту или иную вещь.
Долгие годы отличным подспорьем для выкладки служили стеклянные цилиндры разной высоты и диаметра, которые Евгений Фёдорович сумел достать на молокозаводе. Товар мог быть и на них, и в них.
Витрины у нас не повторялись. К осени весь универмаг украшался осенними листьями, к зиме—снежинками, к весне расцветал розовым и голубым. К Октябрьским праздникам везде полыхал кумач.
В 78-м ЦУМ поставили на капремонт, который продолжался до 85-го года. На подготовку к открытию магазина согнали декораторов со всего города. К тому времени я уже уволилась из «Украины». Думала, что возвращение к родным пенатам будет радостным, но увы… Вместе с Шереметьевым из мастерской ушёл творческий дух. Внешне всё было пристойно. Мы работали в прежнем темпе, старались, как могли, но то ли время было другое, то ли амбиции каждого оказались сильнее, чем общий порыв, но того огня уже не было. Потом началась перестройка, рванул Чернобыль, и всё покатилось незнамо куда. Начальство стало перед нами заискивать—ведь оно теперь было выборным от коллектива…
А что же делал в тот период Шереметьев?Работал в «Доме мебели», но там его таланту негде было развернуться. Все его идеи по интерьерам гасли на корню, хотя Евгений Фёдорович был великолепным дизайнером: он ощущал пространство как нечто подвижное, способное трансформироваться. Я вспоминаю его дизайнерские решения в интерьере квартиры, его потрясающую украинскую хату, сделанную в селе из старой развалюхи.
В конце 80-х мне окончательно надоел цумовский балаган, и я ушла художником в Киевский планетарий. Связи с ЦУМом не теряла, но впервые в жизни оценила, как хорошо и спокойно работается в одиночестве. Не теряла я связи и с Шереметьевым, который к тому времени тяжело болел. Когда в 93-м я уехала—стали переписываться. И так продолжалось до самой его смерти…
Хотелось бы сказать несколько слов о друзьях и коллегах Евгения Фёдоровича, поблагодарить Сергея Комлева, Аллу Жмайло, Бориса Дзгоева, Мишу Митрохина, Свету Пирожкову—тех, кто в трудное время стал на сторону слабого. Были, однако, и другие, занявшие противоположную позицию, но стоит ли их называть? Думаю, что теперь, по прошествии стольких лет, все, кто жив, вспоминают Евгения Шереметьева как явление в художественной жизни Киева 50–70-х годов. Светлая ему память…
Был в числе Жениных друзей и Сергей Параджанов. Когда я попала в ЦУМ, его уже арестовали, и нашего главного хорошо потаскали на допросы в КГБ. В мастерской об этом говорили шёпотом—я ведь была там человеком новым. Только через несколько лет Евгений Фёдорович дал мне прочитать параджановские письма, попадавшие к нему из колонии окольными путями. Меня поразило, что Сергей Иосифович, по-видимому, так и не понял, за что его посадили: официальный приговор был для него вообще непонятен, и история с интервью не являлась причиной…
Сама я познакомилась с режиссёром в «Украине», когда в мастерскую к Шереметьеву пришёл старый, измученный человек, потерянный и удивительно наивный. Женя представил нас друг другу и предложил мне показать свои работы. Под рукой оказались кое-какие декоративные вещи, и когда Параджанов вдруг ухватился за стилизованных попугаев, я не захотела ему их отдавать. Я вообще никому тогда не любила дарить свои работы, копила их дома, но Евгений так на меня зашипел: «Ты что, у тебя же Параджанов просит!», что я в растерянности протянула ему этих птичек. А он обрадовался, как дитя, и всё говорил, что обязательно поставит их в свои коллажи. Интересно, поставил ли?
Параджанов приходил к нам довольно часто и, казалось, не замечал, что Шереметьев стал избегать его. Несчастный и какой-то очень одинокий, он сидел у нас в мастерской, искал общения, но все от него удирали. Только мы с Дзгоевым и беседовали с ним.
Я очень хорошо помню, как Валя Белочкина делала витрину белья, и Параджанов, поймав Шереметьева на улице во время монтажа, заявил с присущим ему темпераментом: «Женька, куда ты смотришь? Ты должен дать ей самый лучший товар. Брось на пол штуку вишнёвого бархата, это будет великолепно!» Шереметьев только смущённо улыбнулся—откуда бархат для витрин в начале 80-х?
Вообще в характере Шереметьева было много мальчишеского. Он, несомненно, обладал артистическим даром, умел и соврать с невинным видом. У него были потрясающе красивые глаза—голубые, с длиннющими ресницами. Из-за этих глаз женщины падали штабелями.
Я помню, как он изображал бедного еврейского портняжку, усевшись на столе, скрестив ноги, как турок, сдвинув набекрень шляпу и водрузив на кончик носа треснувшие очки, которые носил гном с витрины. А что они вытворяли с Толиком Загинайло, главным художником «Украины»! Мастерская от хохота лежала под столами.
Интересно было наблюдать, как Евгений Фёдорович просил о чём-нибудь даму. Я всегда вспоминала при этом Арамиса. Он осторожно приобнимал её, преданно смотрел на неё своими глазищами, и дама млела. Причём просил он в большинстве случаев не для себя—его мучили кредиторы и требовали компенсации дефицитом. Это была реальность тех дней.
Шереметьева приглашали оформлять магазины, павильоны на ВДНХ в Киеве и Москве. Он нужен был там, где требовались оригинальность решения, вкус и стиль. С ним ездила бригада, которой он доверял. На выкладку Женя приглашал Любовь Чуеву из «Украины»— никто в городе не работал лучше неё с одеждой. Тканями лучше всех «распоряжалась» Тамара Шереметьева. Хрусталь и посуда были коньком самого Евгения Фёдоровича. По всей Украине можно было увидеть оформленные ими магазины.
С тех пор прошло 40 лет. Я давно уже в другой стране. И если моё вхождение в новую жизнь прошло успешно, то во многом благодаря цумовской выучке. Там я научилась трудиться «от и до» без выходных, не волынить, довольствоваться малым и помнить, что, выполняя указания партии и правительства, всегда можно идти своим путём. Это очень помогает в работе, в особенности, если ты куда компетентнее хозяина, но платит-то он!
Парадоксально, но именно в Израиле мне удалось расти и совершенствоваться как художнику. Всем своим предшествующим опытом я была подготовлена не бояться пробовать новое. Только раз меня устроили на работу «по знакомству», во всех остальных случаях она находилась по принципу: объявление в газете—конкурс—приглашение. Но за способность преодолевать трудности мне всё же надо поблагодарить ЦУМ—с его разнообразием витрин, огромным объёмом работы, с его дисциплиной и внутренними проблемами, которые научили меня разбираться в дружбе, подлости и человеческих характерах. Тяжёлая наука—но самая необходимая.
В материале использованы фотографии из архива автора, С. Цалика и семьи Шереметьевых.
Игорь Шереметьев
Отец буквально ворвался в тогдашний мир рекламы, и его сразу же заметили. Как декоратор он представлял Украину на многих всесоюзных выставках, на ВДНХ в Москве…
Я помню его мастерскую в киевском ЦУМе, где в середине 60-х находился практически постоянно. Пока отец работал, я разрисовывал себе футболки, а потом засыпал в здоровенной плетёной корзине, которая была частью реквизита. С тех пор, наверное, и началось моё увлечение рисованием.
К счастью, я вовремя понял, что установленная отцом профессиональная планка очень высока, и что я не дотягиваю до его уровня. Выезжать же всю жизнь на том, что я сын Шереметьева, мне не хотелось, а потому после армии я не вернулся в рекламу. Фамилию «Шереметьев» тогда знали все: в любой компании, которая была связана с нашим миром, ждали, что же такого Игорь выдаст в папином стиле? Другими словами, хотели видеть что-то необычное, в чём был бы виден принципиально иной—дизайнерский подход.
Раньше ведь никто не ломал себе голову над оформлением витрин—выставляли сложенные в пирамидки консервы, использовали однообразные кубические или треугольные подставки для товара. Он привнёс жизнь в рекламу. На его витрины с подводным миром, затонувшим древним городом или открывающими рты лягушками-рыбаками люди специально приезжали смотреть. А знаменитая новогодняя витрина «Белоснежка и семь гномов» … После того как её демонтировали, один из гномов ещё долго жил у нас дома. Жалко было расставаться, ведь мы сами делали этих гномов из стандартных пупсов.
Со временем у отца появилась собственная мастерская на Крещатике, 44. Он получил её после оформления «Золотой кладовой». Когда принимали экспозицию, кто-то из высокопоставленных чиновников подходит к одной из витрин и говорит: «Щось не смачно. Маловато тут. Надо добавить».
У отца всегда были очень интересные задумки. Он ясно представлял, что должно в итоге получиться, видел общую картину, но никогда не пытался всё сделать в одиночку. Он прекрасно знал сильные стороны своих сотрудников и каждому из них поручал то, что тот делал лучше других, лучше него самого. А потом собирал всю эту мозаику в единое целое, подправлял что-то, если в этом была необходимость. Отец не боялся брать в коллектив молодых—он видел способности каждого и мог применить их в общем деле.
Алексей Шереметьев
В детстве я любил бывать у отца в мастерской. Мне нравилось там всё — предметы, ткани, запах краски, растворителя, дерева… Отец был очень творческим человеком, он всегда находил какую-то изюминку, которая делала его работы эффектными и запоминающимися. Каждая его витрина была настоящим шедевром, и это при том, что в 60–70-х культура экспонирования находилась в зачаточном состоянии — и в Киеве, и в СССР вообще.
Он восторженно и трепетно относился к предметам старины, показывал их нам с братом, рассказывал о «Золотой кладовой», которую оформлял вместе с мамой. Благодаря отцу началось наше увлечение историей, ведь именно он подарил нам с Игорем ту старинную пуговицу, что стала первым раритетом теперешней огромной коллекции. И те выставки, которые мы уже много лет делаем на материалах Музея Шереметьевых, в какой-то мере стали продолжением дела отца и проявлением той любви к истории, к искусству, которую он прививал нам с раннего детства.
Меня даже сфотографировали в годовалом возрасте не с игрушками, а с предметами старины — кувшином и револьвером, подаренными Параджановым. Сергей Иосифович, кстати, купил к моему рождению коляску и подарил нам икону, которая теперь хранится у меня.
О Параджанове родители говорили очень часто. Когда пару лет назад я приехал в Тбилиси, то вспомнил, как мама рассказывала о доме, в котором Сергей Иосифович поселился после освобождения — они ещё там приготовили потрясающую «праздничную яичницу», потому что ни на что другое денег не хватило… Мне очень захотелось увидеть тот дом. Я позвонил маме, и она вела меня туда по телефону, говорила, где должен быть вход, где бассейн… И я нашёл тот дом на улице Котэ Месхи, 7, где уже давно живут другие люди. Постучался, меня впустили. И время как-то соединилось…
Если к отцу попадала какая-то антикварная вещь, он умел её обыграть. Помню, какое впечатление произвело на меня оформление парфюмерного отдела, сделанное им к 8 Марта. Отец использовал там часть рыцарского доспеха. Представляете: огромная металлическая рука, а в ней — роза! Это была очень эффектная подача. От отца же я узнал, что в одной киевской семье хранится вторая «рука» от того же доспеха. Сейчас я веду переговоры о «воссоединении»…
После того, как отец ушёл из «Украины», он переехал в село. Вероятно, ему нужно было уединиться. Он любил ходить по окрестным лесам, собирать там какие-то коряги и большие камни, а потом выкладывать из них во дворе фигуры. Как и прежде, он хотел видеть вокруг себя красоту, и создавал её своими руками, из подручных средств. Я был поражён, когда увидел, как он, сидя на корточках, подрезает во дворе траву обычными ножницами… Он не жаловался, что нет газонокосилки, просто делал то, что считал нужным…
Его дом в Юшках сохранился по сей день, сохранились и настенные росписи, сделанные отцом по мотивам рисунков Примаченко. Вот уже 20 лет мы стараемся поддерживать этот дом в том виде, каким он был при Евгении Шереметьеве. Сейчас я практически постоянно живу в нём со своей семьёй. Такое вот семейное гнездо…
Читайте больше о легендарном киевском ЦУМе в статье “Витрины старого ЦУМа”