Александр Брей вспомнил всех. Но сначала – о Давиде Сигалове в «Антикваре»

Не так давно знаток и коллекционер русского и украинского искусства Александр Брей закончил работу над книгой воспоминаний о собирателях советского времени. Ещё до того, как она увидела свет, мы публикуем с позволения автора одну из глав, посвящённую легендарному киевскому педиатру и коллекционеру Давиду Сигалову (1894–1985).

С Давидом Лазаревичем мы познакомились в 1979 году. К тому времени я уже несколько лет собирал живопись и обладал небольшой коллекцией, насчитывающей около 30 картин и этюдов мастеров Серебряного века, вращался в кругу киевских, московских, питерских, харьковских, одесских, крымских и львовских коллекционеров, но в среде своих более старших и опытных собратьев числился ещё «молодым», начинающим собирателем. Авторитет Сигалова как знатока и коллекционера признавался всеми без исключения. Правда, некоторые собиратели считали его слишком строгим, высокомерным, излишне требовательным и остерегались общения с ним. Но по сути им и предложить‑то ему было нечего. Направление собирательства у Давида Лазаревича было элитарным — работы выдающихся мастеров начала ХХ века. В Киеве картин этих художников было крайне мало и по большей части они прибывали из Питера и Москвы, реже из Одессы и других городов.

Попасть к Сигалову домой без рекомендации (впрочем, как и к другим крупным собирателям) было довольно сложно. К тому же, по всей видимости, я ещё не был готов к общению с ним. Зная от своих знакомых, что Давид Лазаревич в основном отдаёт предпочтение художникам круга «Мир искусства», я хотел вначале досконально изучить творчество этих мастеров, дабы не задавать глупых вопросов типа: «А кто автор этой картины?».

Познакомил меня с Сигаловым известный киевский собиратель того времени Валерий Николаевич Кончаковский. С ним мы и пришли в квартиру Давида Лазаревича, расположенную на втором этаже дома во дворе на Михайловской улице. Войдя туда, я увидел высокого, слегка сутулого человека, без очков, несмотря на преклонный возраст. Своим обликом он больше походил на учёного-физика или математика, нежели на врача-педиатра. Говорил Сигалов неспешно, взвешивая каждое слово. Две комнаты в общей квартире, одна из которых площадью около 40, а другая — около 20 квадратных метров, были сверху донизу увешаны картинами — они висели даже на изразцах старинной печи и на дверях. Все средства Давида Лазаревича уходили на пополнение собрания. Сам же он довольствовался необходимым минимумом и в быту был аскетом.

Целеустремлённость этого человека вызывала огромное уважение. Всё его свободное от основной работы время было заполнено любовью к живописи и поиском картин.

С каждой новой встречей Давид Лазаревич становился всё более открытым. Менторский тон, на который я обратил внимание при нашем знакомстве, уходил на второй план и полнее раскрывались такие его качества, как интеллигентность и образованность. Когда же он начинал рассказывать о своих любимых картинах, то и вовсе преображался — становился простым, доступным и не мог не вызывать симпатии. Меня не покидало ощущение, что передо мной человек, сумевший сохранить в себе ребяческий азарт и непосредственность. Он с таким жаром, увлечением и любовью описывал достоинства этих работ, словно говорил о своих детях. Сигалов очень гордился своими «Кустодиевыми», «Сапуновыми», «Судейкиными», «Врубелями», «Сомовыми», «Бенуа», «Григорьевыми» и «Кузнецовыми»…

В памяти всплывают лишь отдельные фрагменты его комментариев: «Взгляните‑ка на „Симфонию весны“ Маневича: сколько нежности и грусти в этой замечательной картине, как переливаются перламутром эти изумительно живописные мазки». С не меньшим восторгом он говорил о Сапунове, которого считал одним из интереснейших художников своего времени: «О, вам повезло! Вы видите перед собой настоящие работы маэстро. Вы же наверняка знаете, что его картины крайне редко встречаются — из‑за ранней гибели художника. Это маг и чародей красок. По волшебству колорита с ним может сравниться, пожалуй, только Врубель… А „Караван-сарай“ Судейкина. Это же хрестоматийная вещь. Весь его талант декоратора раскрылся в этой работе. Такого Судейкина ещё в лучших музеях поискать надо».

Я удивлялся его памяти: Сигалов не только сообщал мне малоизвестные факты из жизни художников, но и указывал точные даты написания той или иной работы.

По словам самого Давида Лазаревича, собирательская страсть возникла у него ещё в юношеском возрасте. К началу Второй мировой войны он уже обладал приличной коллекцией, которую немцы вывезли из оккупированного Киева, и след её был безвозвратно утерян. После войны Сигалов некоторое время раздумывал, стоит ли «дважды входить в одну и ту же реку». И вот, идя как‑то по «Евбазу» (Еврейский базар в Киеве возле нынешней площади Победы), он обратил внимание на одну картину, подошёл поближе, принялся её рассматривать. Продавец начал упрашивать его купить картину, на что Давид Лазаревич сказал: «У меня нет таких денег». Но в ответ услышал необычное предложение: «Зато у вас есть пальто». А уже после обмена добавил: «За мной остался один рукав».

С этой картины и началось формирование его новой коллекции. Собирал её Сигалов серьёзно и вдумчиво. К каждой, даже небольшой графической работе относился требовательно и в случае малейшего сомнения отказывался от неё. Несколько раз мне довелось обмениваться с ним, и всегда Давид Лазаревич оставлял принесённую мной картину до утра, чтобы внимательно всмотреться в неё при различном освещении, как следует изучить и лишь тогда принять решение.

Сигалов принадлежал к той категории собирателей, которые не прячут свои «сокровища» за семью замками, а с удовольствием показывают их людям, влюблённым в искусство. Человек талантливый и увлечённый, он своей собирательской страстью заражал многих, вдохновенно рассказывая о том, какое это удовольствие обладать подлинными произведениями искусства и ежедневно видеть эту красоту. Своим друзьям и коллегам-врачам он дарил иног­да небольшие этюды и рисунки. Порой эти работы становились основой для маленьких домашних соб­раний. Я знал некоторых из таких людей. Одному из них Сигалов подарил театральный эскиз Александ­ра Бенуа, другому — рисунок Филиппа Малявина, третьему — акварельный пейзаж Переплётчикова. И, конечно же, постоянными гостями в его доме были коллекционеры из разных городов Советского Союза. Одни приезжали с целью посмотреть собрание, послушать мэтра и поднабраться опыта, а другие — с деловыми предложениями. Зная о том, что у Сигалова «зоркий глаз», собиратели часто приносили ему картины на консультацию. В один из своих визитов к Давиду Лазаревичу я застал у него коллекционера из Луцка — врача-невропатолога Леонида Семёновича Гиттика, который советовался по поводу работы Александра Бенуа. Бывал в его квартире и видный учёный, искусствовед и создатель Музея личных коллекций в Москве Илья Самойлович Зильберштейн. А как‑то вечером, уходя от Сигалова, я встретил шедшего к нему известного собирателя авангарда Никиту Лобанова-Ростовского…
Охотно общался Давид Лазаревич и с музейными работниками. Особенно тесно — с сотрудниками Киевского музея русского искусства, которые хорошо знали его собрание, помогали советами, но иногда и сами обращались к нему за консультацией.

Мне очень нравились многие произведения из соб­рания Сигалова, но я прекрасно сознавал, что с лучшими из них он никогда не расстанется. Возможность была обменять картины тех мастеров, которые были представлены несколькими работами, либо те, которые по тем или иным причинам, не вписывались в его коллекцию. Несколько раз я пытался выменять у него один из автопортретов Серебряковой, но он и слышать об этом не хотел. Правда, однажды предложил в утешение пейзаж Серебряковой, но я отказался. Наверное, зря. И всё же, порой мы находили общий язык — иногда обменивались, а изредка Сигалов покупал у меня небольшие этюды.

Вспоминаю эпизод, как Борис Борисович Свешников, известный коллекционер, державший руку на пульсе всей антикварной жизни Киева, сказал, увидев у меня дома этюд С. Жуковского «Стога»: «Давай предложим его Сигалову за четыре сотни». После недолгого торга Давид Лазаревич приобрёл его за 300 рублей и дал «в довесок» (из расчёта 50 рублей) небольшую работу Абрама Балазовского. У Сигалова в запасе было изрядное количество произведений этого известного театрального художника; он считал их интеллигентными и очень изысканными по колориту и был убеждён, что такие вещи совершенно не стыдно иметь в хорошем собрании.

Наиболее значительный наш обмен случился в 1982 году. В результате двухнедельных сложных переговоров, в которых с моей стороны было задействовано несколько работ, я получил картину Александра Богомазова «Портрет жены», написанную в кубофутуристической манере.
За Богомазова Сигалов особенно не держался. Творчество этого художника не было тогда столь популярным, как сегодня, и многие коллекционеры придерживались мнения, что это всего лишь мода, которая вскоре пройдёт. К тому же картина совершенно не вписывалась в сигаловское собрание и занимала слишком много места в его большой комнате из‑за своего размера (140 × 110 см). А место, особенно на главных стенках, ценилось на вес золота. От скольких больших полотен приходилось тогда отказываться — уму непостижимо! Купив новую работу, приходилось перевешивать почти все другие, то удлинять верёвки на картинах, то укорачивать, менять старинные массивные рамы на узкие, а иног­да и вовсе на деревянную обкладку, успокаивая себя при этом: «Зато от живописи не отвлекает». Измеряли высоту и ширину картин до миллиметра, постоянно перебивали гвозди на стене, пытаясь разместить ещё хотя бы одну работу, доходя, порой, до плинтуса. У Давида Лазаревича картины так и висели — от потолка до пола и даже на дверях, вызывая изумление у людей непосвящённых. Да! Тогда собиратели любили всё иметь перед глазами, дабы постоянно любоваться красотой, а не прятать её в чулане.

После московской Олимпиады 1980 года цены на работы Богомазова пошли вверх и портрет, стоивший в 1977–1978 году 250 рублей, теперь был оценён Сигаловым в две с половиной тысячи. Сам процесс обмена приводил его в заметное нервное возбуждение, и в зависимости от увиденного и услышанного он, потирая свои длинные руки, то мрачно съёживался, а то, наоборот, улыбался и даже пытался шутить. «Ну вот, наконец‑то вы меня порадовали, а то я думал, что ничего хорошего вы мне не предложите», — сказал он, глядя на моего Сомова. После этих слов мы пожали руки и обмен состоялся.

Врезалась в память история одного неосуществлённого обмена. Всё тот же Борис Борисович, или Бор Бор, как его называли собиратели, отсоветовал обменивать мой театральный эскиз Судейкина на картину Бориса Григорьева «Купальщицы». Шансы мои были велики, поскольку Давид Лазаревич обладал несколькими картинами Григорьева, да и место у «Купальщиц» в развеске оказалось непрестижное — «они» висели в большой комнате, но на нижних изразцах печи. Переговоры были длительными, однако потихоньку мы продвигались к консенсусу. В итоге Сигалов предложил мне доплатить к Судейкину 200 рублей. Но тут в дело вмешался Бор Бор, посчитавший эти условия слишком суровыми. Он отсоветовал меня от обмена — сказал, что 1 000 рублей за такого Григорьева слишком высокая цена, добавив при этом: «Больше шестисот они не стоят, я тебе из Питера привезу дешевле». Что поделаешь, — издержки молодости. Тогда я ещё прислушивался к своим более старшим и опытным товарищам.

Глядя сейчас на «Купальщиц», испытываю дво­якое чувство: с одной стороны сожалею, что упустил картину, а с другой — радуюсь, что она вместе с другими «попала в хорошие руки» — в Музей русского искусства.

Последний наш обмен состоялся примерно за год до кончины Давида Лазаревича. Он взял у меня этюд Самокиша к известной картине «Тройка», который был приобретён мною в Севастополе у вдовы М. Крошицкого, основателя Севастопольского художественного музея (этот этюд воспроизведён в книге Н. Ю. Асеевой «Украинское искусство и европейские художественные центры (конец XIX — начало XX века)». — К., 1989). Взамен я получил акварель Остроумовой-Лебедевой.

В конце жизни Сигалов совершил ряд неудачных обменов с москвичами. Однажды я безуспешно пытался отговорить его, но, по‑видимому, уже сказывался преклонный возраст…

В день его похорон на Михайловскую пришло очень много людей. Ещё больше их было у ОХМАТДЕТа. Киевляне со слезами на глазах провожали знаменитого врача и не менее знаменитого собирателя.