Материал из журнала "Антиквар" №67
На вернисаже выставки Ольги Кравченко в Музее современного искусства яблоку негде было упасть. Был и стар и млад, а особенно много пришло поэтов, подчас талантливых, именитых. Стихи звучали, наверное, около часа…
А ведь это скорее исключение для нашего эгоцентрического времени, когда каждый слишком увлечён «своим шестком», а на чужой ему и взглянуть зазорно. Писатели не подозревают о коллегах-художниках. Те — не привечают киношников, которые рассматривают представителей музыкального цеха исключительно в прикладном отношении.
Очевидно, в работах Ольги Кравченко есть нечто такое, что одолевает кастовые предубеждения и дарит зрителю исключительное «plaisir du texte» (франц. «удовольствие от текста», то бишь, картины). В них присутствует и мягкая музыкальность, и лёгкий нарратив (изображение, хоть и крайне редко, но уподобляется кадру «нувель ваг»: в «картине с ножкой», как невзначай выразилась Светлана Йовенко). И театр, вне всякого сомнения. Её стаффажные персонажи клубятся на улицах, а точнее, у кофейных заведений Киева и Парижа — чувствуете, как греет сердце это территориальное соседство? — будто на сцене «живого спектакля». Массовка эта, кажется, забыла о своём режиссёре, стоящем по ту сторону мольберта — экрана? — и посему предаётся вольному потоку жизни, непринуждённо беседуя, лениво фланируя от столика к столику, прихлёбывая кофе, наконец. «В городе — говор мембран, Шарканье клумб и кукол» (Борис Пастренак).
Широко распахнув глаза, художница стирает с лица мира случайные черты. Обещанный результат прекрасен. Не в последнюю очередь благодаря мудрой дистанции с (небезупречным, добавим от себя, но лишь постфактум) человеческим окружением, которое попросту сливается с природой и городом, а они, в свою очередь, также не отделены друг от друга непроницаемой перегородкой, в реальности — увы, безусловной и суровой. Но какое дело автору до суровой реальности?
В лице Ольги Кравченко город Киев, наконец‑то, обрёл своего бескорыстного и увлечённого поэта (что даже литературе оказалось не по плечу — сколько раз его снисходительно называли просто «Городом», стыдясь кратко-курлычащего топонима). Но ведь даже великий Париж дождался своей чести довольно поздно — в лице Мориса Утрилло, да и то отдававшего предпочтение Монмартру, что для Парижа — как для нас Татарка. Ольга была на Монмартре, но Утрилло не был ни на Крещатике, ни на Лукьяновке с Татаркой.
Не совсем корректно сравнивать двух художников разных эпох и культур. Но позвольте мне согрешить этим ещё один раз, коль уж это может помочь нам что‑то понять, в чём‑то разобраться. Если дальний галльский предшественник украинского автора, на старости лет избаловавшись, прибегал к срисовыванию с лубочных открыток, то для нашей современницы любое тиражное посредничество выглядит недопустимым. Только увиденное воочию! Только познанное самолично!
Киев — всё же не Париж. Наши дефансы, как грязные опята, вылезают из‑под земли под носом у исторических памятников. Нередко — вместо них. Но уж явно не на окраине города, уважив его прошлое и комфорт дня теперешнего. Киев меняется на глазах, и почти всегда не в лучшую сторону. Впору выпускать мартирологи «умерших домов». А садов, парков, тёмных аллей? А уютных книгарень?
Однако художница в своём образе города замечательно сочетает прицельную конкретику (вплоть до начертания вывесочных надписей) и романтическую обобщённость. Проходя мимо мусора, грязи, застеклённых, покрытых вагонкою балконов (на картине Кравченко семья кейфует как раз на балконе с тонкими, как ветки, прутьями — правда, это дача), мимо мрачных гопников с бродягами, бродячими псами — кистью и красками творит образ «идеального Киева», населённого свободными и легкомысленными людьми. Безусловно — красивыми, как эта зелень, подвластная лишь смене времён года.
Но «гром зелёных крон» сменяется добродушным, чуть скрипучим снежным покровом, в толще которого неразличимы коварные пятки гололёда. Впрочем, это уже не Киев… Но тоже Украина — забытого уюта, с маленькими приветливыми домиками, покрытыми забавной черепицей. Зима загоняет фланеров вовнутрь, одновременно придавая обезлюдевшим снаружи зданиям мягкое — наружное! — величие. Каждое из них выдерживает эту «проверку серьёзностью» — как и любую другую, согласованную с очередным капризом погоды, на кои так охоча украинская дивчина-природа.
По сути, Ольга Кравченко — единственный последовательный импрессионист в украинской живописи. Последовательный, но бессознательный, хотя и ведающий о предтечах. Не с оглядкой ли на Моне, с его маками-соборами-кувшинками, написано ею несколько видов эксцентричного двухэтажного особняка, поочерёдно бывшего резиденцией официозного, одиозного драматурга и — международного культурного фонда, уже потом? Или просто оттого, что сама она рядом живёт?
Последняя версия кажется более убедительной. В этом искусстве ни на гран какой бы то ни было заданности, оно безоговорочно непринуждённо. В том, отдельно взятом случае, художница увлечена не зигзагом эксперимента, но «сиренью на ул. Артёма». Или хвойной изморозью ёлок-соседок, на время избавившихся от «цветочной конкуренции». Приём вариативности одного и того же пейзажного мотива искусно спрятан: на первый план выходит впечатление — «и никаких гвоздей».
В таком Киеве (Хмельнике, Воловце, Загорце, Зазимье: макромир без экивоков переходит в микромир, мегаполис — в містечко) хочется жить и жить, не помышляя ни о какой эмиграции, даже «внутренней». Зачем бежать отсюда, если гораздо сподручнее… бежать сюда? Большинство, а может и все вопросы, рассыпаемые на эти строки, выглядят риторическими, то есть не предполагающими ответа. Живопись Ольги Кравченко — вотчина «прекрасной очевидности». Очевидность эта в двух шагах от нас, но, чтобы ощутить её, необходимо испить того настроения, которым пропитаны Олины работы.
Примечательно, что при всей любви к путешествиям украинская художница, и в дальних странах не бьющая баклуши, для этой выставки избрала минимум экзотических видов. Иные и не распознаются в подобном качестве, как‑то «Аллея роз в Египте». Не прочитаешь таблички, так ещё и Крым пригрезится, даром что не было отродясь в чумазом Крыму таких аллей. Ольгу привлекает «близкое», а не «далёкое». И вернее — «близкое в далёком». Зачем нам лишний сфинкс?
Даже не подозреваю, есть ли у неё венецианские пейзажи, а ведь Венецию точно посетила, там, кстати, мы с ней и познакомились: в пёстрой биеннальской компании, свалившейся на город святого Марка с трёхдневным визитом, — кажется, в 2009‑м. Может, и найдутся такие пейзажи, а нет, так и ладно. Венеция, как и Париж, не обделена своими ведунами, то бишь, авторами ведут. У нас пока с таковыми напряжёнка… Но те, что существуют, — на вес золота.
Значение искусства Ольги Кравченко, конечно же, не ограничивается протоколистскими намерениями. Можно сказать, она вообще не ставит их перед собою. Однако безошибочные приметы эпохи, детали быта, тонкие наблюдения повседневности мгновенно считываются с поверхности её картин. Тем вернее, что они призваны сюда с вполне гедонистической целью, а всё, что им противоречит, спокойно удалено за пределы художественного произведения.
Тают в полудымке очертания предметов, доходный дом на втором плане выглядит важным, пышным дворцом, а тротуар незаметно растворился в землянистой почве, окружающей деревья, чьи руки-ветви трепещут на ветру: слышишь эти звуки, стоя у картины. На скамейке о чём‑то своём, девичьем, щебечут, перебивая друг друга, две барышни, и музыка их голосов поспорит с музыкой ветвей. Где эта улица, где этот дом? Да они‑то узнаваемы… но где эти барышни… что мог быть влюблён?
Зато большее, чем это было раньше, приобрёл у неё значение натюрморт. Уступая по своим потенциальным возможностям городскому пейзажу (который в состоянии «освоить» элементы портрета и даже жанровой сцены — в самом зародышевом её состоянии), он «своё берёт» иначе. Приближаясь вплотную к плоти вещей — обычно, это цветы в вазах, реже плоды, кухонная утварь, кружки-чашки-фляжки, — художница приступает к разговору с ними, тогда как ранее, в пейзажах, преобладало скольжение «мимо». Теперь уже к месту скорее уроки «набидов», чем импрессии…
И если даже городские виды время от времени распахивались маленькой натюрмортной каморочкой (окказиально: сувенирная лавка в «Празднике коломыек», где вопреки форматам и технике угадываются крестоносные вышиванки и Богоматерь Элеуса), то и тягучие, непомерно увеличенные данности цветов и фруктов обнаруживают ответное тяготение к ландшафту, и не обязательно городскому.
Словно причудливые деревья неведомых земель — вот она, экзотика, дождались! — вальяжно покачиваются бутоны гладиолусов и фиалок. Но хрустальные салатницы смотрятся потухшими фонтанами в заброшенных парках… Фиктивность подобной ассоциации не снимается с помощью второго плана, где мы наблюдаем собственно пейзажный вид. Тотальность природного начала торжествует здесь, как нигде более — даже в тех же ландшафтах, где оно умеряется молчаливыми камнями построек.
Однако и это мини-правило не обошлось без мини-исключения. На десятке образцов «тихой практики» выбиваются из ею же установленного натюрмортного канона «Мои цветы» и «Десерт в беседке». Они настолько разнятся между собою, что поначалу я заподозрил ошибку в экспозиции, присутствие работы другого автора на выставке Ольги Кравченко.
В первой картине, впрочем, новизна приёма — чисто фактурного толка. Художница стремительно обновляет свой почерк, взыскуя уже не Моне с Ренуаром, и даже не Вюйара с Боннаром, но Климта с Кандинским, правда, очень ранним Кандинским. И не случайно мозаика цветочных мордашек смотрится так самодостаточно, оборачиваясь напряжённо-абстрактным узором, на задворках которого еле проглядывают окошечки столь же орнаментальной, как эти цветы, избёнки.
Вторая картина совмещает в себе элементы семейного натюрморта и камерного портрета-соло, но нашлось место и для природной стихии за дачной изгородью. Обычно Ольга избегает точных портретных черт, а здесь не удержалась… Главное внимание уделив фруктам, цветам и предметам домашнего обихода, она «очеловечивает» их собственно человеческим присутствием: робость безымянной девушки открывает место для бездонности мудрого оранжевого плода. Даже больше: для невысказанных перекличек последнего, последних (ибо он не в единственном числе) между собою.
А в общем, эта выставка Ольги Кравченко неспроста названа «Арт-кафе». Уже и у нас бытуют зоны специфических рекреаций, на лицо… прекрасных, добрых и внутри. Составляя неотъемлемую часть современного урбанистического ландшафта, они оказывают художникам неоценимую услугу самим фактом своего существования. (Уверен, без них не было бы импрессионистов — хотя те, разумеется, больше работали на пленэре). Однако дело даже не в отличном предлоге для живо-писания, хотя и его невозможно переоценить. Арт-кафе полнятся магией непринуждённости, немыслимой, допустим, в супермаркете или на железнодорожном вокзале. Если даже ты и не принадлежишь к числу их завсегдатаев, они не оставляют тебя равно-душным, поскольку там вовсе не душно, но что касается равенства — то оно таки есть. Как и воздух свободы — что для художника является первейшим условием существования.
И мистическая история напоследок. В одном из тех кафе, кав’ярень, кнайп, кафетериев, которые облюбовала своею кистью Ольга Кравченко и где обычно, увы, грохочет унылое диско, произошла метаморфоза. Вместо однообразно-ударных ритмов заиграла живая гитара. Некий англосакс приходил сюда вечерами, играл мелодии 60‑х, подпевал своей музыке… зал, забыв о вкусных разностях, заворожённо внимал ему. И чудилось… на стене… брезжила картина Ольги Кравченко… которой, на самом деле, там быть не могло, преобладали же средние копии с французского рокайля, а не оригинальная живопись. Но в тот вечер произошло чудо, навеянное «звуками музыки», — обыкновенное, как настоящее искусство.
