Материал из журнала “Антиквар” №101: Книги и Судьбы
28 февраля в киевской галерее «АВС-арт» открылась выставка, приуроченная к 70‑летию Натальи Яровой. Незадолго до этого события мы встретились с художницей, чтобы поговорить о её творчестве, о встречах и впечатлениях, изменивших её жизнь.
— Наталья, вы родились в семье прекрасного крымского живописца, мариниста Степана Ярового. Можно ли сказать, что это предопределило вашу профессиональную судьбу?
— Отец никогда не говорил, что я непременно должна стать художницей. Вероятно, потому, что сам он прожил очень тяжёлую жизнь и знал, насколько это «трудный хлеб». Его держала только любовь к искусству, и только она давала силы работать каждый день, искать какие‑то новые приёмы, новые образы.
Фактически это была работа для души, ведь тех денег, которые приносила продажа картин, едва хватало на самое необходимое. И даже потом, когда ситуация изменилась к лучшему, отец продолжал работать, не пропуская ни одного дня.
— А когда вы стали учиться рисовать?
— Лет в 13. Сначала ходила в студию, а потом ещё два года в художественную школу. После её окончания нужно было решать — заниматься дальше искусством или нет. Я решила продолжить.
— Какой вуз вы выбрали?
— Московский текстильный институт, факультет прикладного искусства. Конкурс был огромный, но перед поступлением я окончила трёхмесячные подготовительные курсы, которые вели институтские преподаватели. Занималась с удовольствием, меня заметили, и я поступила.
Вуз был известный, престижный. Помню, в коридорах висели студенческие работы Славы Зайцева — о нём уже тогда говорили… После окончания МТИ два года проработала главным художником трикотажного объединения в Твери, которое включало пять фабрик. Специальность у меня была — художник по трикотажу.
В институте она считалась самой сложной, поскольку кроме художественных предметов (рисунка, живописи, композиции) нам нужно было изучать устройство трикотажных машин, технологию производства и т. д.
То есть нас готовили и как художников, и как инженеров. Работа тоже оказалась непростой: шум фабрики до сих пор стоит у меня в ушах. Жила я в фабричном общежитии неподалёку, так что тяжесть жизни рабочего класса оценила сполна… И вот в какой‑то из выходных я поехала в Москву к своей преподавательнице — художнице Екатерине Сергеевне Зерновой.
Рассказывала ей о работе, о том, что не хватает времени на собственное творчество, о проблемах со здоровьем… И она сказала: «А нельзя ли вам вернуться в Ялту и заняться живописью?» Что я и сделала.
— Крым, Ялта… Это особый мир для художника. Вам так не кажется в сравнении, например, с Киевом или Москвой? Какой опыт — киевский, крымский, московский — оказался для вас самым важным в творческом, да и житейском плане?
— Опыт — он и есть опыт. Конечно, существуют какие‑то специфические моменты, но не они имеют определяющее значение для человека. Всё зависит от его мировоззрения и кармы.
— Вы употребили слово «карма» и таким образом подвели к разговору о восточной философии, которая, насколько я знаю, увлекла вас довольно давно. Как повлиял этот интерес на вашу жизнь, отражён ли он в ваших работах?
— Разумеется, отражён, но, чтобы увидеть это, нужно знать саму восточную философию и понимать, что всё, имеющее отношение к мыслетворчеству и мыслеобразам, напрямую с ней связано.
— У вас было пионерское детство, комсомольская юность, в вузе вы госэкзамен по историческому материализму сдавали… Видимо, был какой‑то толчок, какое‑то событие, изменившие вашу жизнь?
— В 1991 году я побывала на очень интересной лекции, посвящённой Елене Блаватской. Читала эту лекцию Галина Викторовна Аброскина.
По её же инициативе в Ялте было организовано теософическое общество, на занятия которого я стала ходить. Всё, что там изучалось — труды Блаватской, древнеиндийские первоисточники, теософия, метафизика — было мне интересно и близко.
Но ещё раньше, в начале 1970‑х, я попала на большую выставку картин Николая Рериха, которая в буквальном смысле потрясла меня. Я ощутила в этих произведениях мощную энергетику — пришлось даже на некоторое время выйти на улицу, чтобы прийти в себя.
Потом я спрашивала сокурсников, испытали ли они нечто подобное? Редко кто понимал, о чём я говорю. Да и сама я тогда не могла толком объяснить, что чувствовала, глядя на рериховские картины. И только через много лет, когда познакомилась с текстами Агни-йоги и начала изучать восточную философию, всё стало на свои места.
— Эти знания как‑то повлияли на ваш образ жизни?
— Безусловно. Мировоззрение влияет абсолютно на всё — и на поведение в быту, и на творчество.
Другое дело, что восприятие такого творчества требует определённого состояния и душевного настроя. Очень трудно предугадать, что будут чувствовать люди, стоя перед твоими картинами, ведь от общего образования это мало зависит.
Я помню, как в Ялте один шофёр, не знакомый ни с какими философскими теориями, говорил удивительно глубокие вещи о моих работах. А зашёл как‑то профессор — и совершенно ничего в них не понял…
— А вы могли бы на примере одной из своих работ рассказать, в чём её суть, расшифровать тот месседж, который она несёт?
— В двух словах этого не сделаешь, потому что такой разговор уведёт нас в глубины восточной философии, в постижение Космических Законов Вселенной, в Единство всего сущего.
— Но, с другой стороны, искусство всегда апеллирует к каким‑то безусловным вещам. Та же выставка Рериха произвела на вас сильнейшее впечатление в тот момент, когда вы имели очень смутное представление о восточной философии.
Я думаю, что аудитория вашего искусства гораздо шире, чем узкий круг «посвящённых», поскольку оно, минуя всякие формулировки и дефиниции, обращается напрямую не только к сознанию человека, но и к его эмоциям. И для этого вы ищите собственный универсальный язык и собственные образы. Что помогает вам находить их?
— Интуиция, состояние. Разум, но не ум.
— Восточные практики как раз и направлены на развитие интуиции?
— В дзен-буддизме есть специальное понятие — мусен, которое означает способность отключать ум в момент творчества. Благодаря этому человек входит в энергетический поток, который ему даётся свыше, и, пребывая в нём, создаёт произведение искусства. То есть выступает в роли проводника, который передаёт то, что ему посылается свыше. Недаром в Древнем мире о художнике говорили: «Тот, кто оживляет».
Миссия художника — привнести эти тонкие, или божественные, энергии в видимый мир, проявляя при этом собственный творческий ресурс. И так было всегда — древнее храмовое искусство тоже ведь начиналось как служение. Со временем какие‑то его виды демократизировались — как, например, икебана, которая первоначально играла роль подношения богам в японских храмах. Но духовная основа искусства всегда остаётся.
— Вы бывали во многих восточных странах?
— В Турции и в Индии — в Адьяре. В этом городе находится штаб-квартира международного теософского общества, основанного в 1875 году в Нью-Йорке при активном участии Елены Блаватской.
А вообще, где бы я ни оказывалась, старалась при каждой возможности лучше узнать восточное искусство. Мне, например, надолго запомнилась выставка вееров в Риге, где к каждому экспонату было подобрано соответствующее японское трёхстишие — хокку. Вот одно из них, дополнявшее веер с изображением ярко-красных листьев:
О кленовые листья!
Крылья вы обжигаете
Пролетающим птицам.
Меня поразили эти образы, а позже, когда я погрузилась в изучение дзен-буддизма, поняла, почему это произошло… Всё приходит постепенно, и тогда, когда это нужно. Не зря в «Книгах Единой Жизни» написано: «Душа не пропустит то, что ей предстоит найти». Я счастлива, что благодаря этим книгам многое открыла для себя и теперь стараюсь поделиться своими знаниями с другими. Причём не только через картины.
— В этом вы видите свою миссию?
— Правильнее было бы говорить о миссии искусства вообще — будить в зрителе его собственный творческий потенциал… Что касается знаний, то во времена Блаватской, когда не было ни телевидения, ни Интернета, они распространялись посредством личного общения и прессы. Теперь с этим значительно проще, но потребность во встречах остаётся — этого ничем не заменить.
— Вы занимаетесь только живописью или пишете какие‑то статьи, рассказы?
— Был недолгий период — пять-шесть лет, когда я писала стихи. Сейчас очень редко.
— Расскажите о выставке, к которой вы сейчас готовитесь. Какие работы будут на ней представлены?
— Поскольку выставка ретроспективная, я решила показать картины разных лет. Самые ранние написаны в конце 1970‑х, самые поздние — в прошлом году. Параллельно с этим занимаюсь подготовкой альбома, куда кроме репродукций войдут цитаты из «Книг Единой Жизни» Ольги Александровны Моргуновой, изречения философов и несколько моих четверостиший. Я воспринимаю этот альбом как часть теоретической деятельности, которая, по сути, неотделима от моего творчества.
