Материал из журнала “Антиквар” #84: «Летние резиденции: мир хижин и дворцов»
Когда мне было пять лет, мой дедушка Сергей Алексеевич Григорьев рассказывал, что Конча-Заспа называется так потому, что на этом месте казаки Богдана Хмельницкого усыпили («приспали») на пиру польских шляхтичей. Слышал я и другую историю, что, дескать, монголо-татары «приспали» здесь русичей. А по третьей версии Екатерина II насмерть отравила там запорожских казаков. В Интернете же я прочитал, что именно в этих местах обрываются похожие на оборонительные валы загадочные старинные «засыпи», конец которых и даёт имя урочищу. Существуют также гидронимы — озёра Конча и Заспа (Засыпь). Одно из них — конец Казачьей затоки (Быстрика), другое — начало Козинки, которая 40 лет назад была рукавом Днепра. Рукав омывал небольшую возвышенность в пойме, где росли толстенные дубы и прекрасный сосновый бор. Дальше простирался луг, который во время каждого разлива полностью закрывался водой.
В конце 1950‑х гг. Николай Бажан, Андрей Малышко и Юрий Смолич обратились к Никите Хрущёву с просьбой выделить там дачные участки для украинских советских писателей. В результате 22 литератора получили по 40 соток под стандартный кирпичный дом — самый роскошный, какой только можно было представить в то время — с двумя комнатами вверху и внизу, кухней, печью. На прилегающих участках высились корабельные сосны, а новые поселенцы сажали вокруг домов яблони и сливы.
Когда Семён Скляренко решил продать свой участок, коллеги-писатели предложили купить его Сергею Алексеевичу Григорьеву. Со многими из них дед был знаком ещё с 1930‑х, со времён работы в харьковском издательстве «Слово». Впрочем, и до того он писал портреты писателей и был вхож в украинскую литераторскую компанию.
Таким образом, в конце 1950‑х годов у Сергея Алексеевича появился дом под № 3 в Конче-Озёрной — посёлке писателей. (До того у него был небольшой домик в Плютах, где находилась база Союза художников.) После трагической гибели в 1964 г. единственного сына Сергея Алексеевича — Александра Григорьева, дед проводил там большую часть времени и приезжал в город только по необходимости.
В детстве я тоже прожил в Конче-Озёрной несколько лет вместе с дедушкой и бабушкой. Я помню эти места такими, какими они были почти полвека назад, а может и больше. Потомственный егерь Марко рассказывал о лаврских монахах, которые держали здесь пасеки и ухаживали за территорией. Дом старого егеря стоял посреди луга, и во время разлива ему приходилось иногда спасаться у нас в посёлке…
Эта земля ещё хранила следы войны: луг был усыпан гильзами, а в лесу можно было найти неразорвавшийся боеприпас и наткнуться на останки защитников Киева…
Частное собрание
Несмотря на то, что до недавнего времени территория Кончи-Озёрной и Кончи-Заспы охранялась государством и имела статус заповедника, киевляне спокойно проникали сюда через посёлок писателей (забор начинался только на уровне дач ЦК ВЛКСМ), чтобы порыбачить, насобирать грибов или просто подышать чистым воздухом.
В начале 1970‑х Сергей Алексеевич достроил на участке возле дома небольшой деревянный флигель для мастерской. В ней стояли мольберт, книги, проигрыватель с пластинками. В своих воспоминаниях С. А. пишет: «Я люблю наш прекрасный Киев, хоть уже и не являюсь городским жителем, уже больше двадцати лет живу в Конче-Озёрной (Посёлке писателей), под Киевом, очаровавшим меня красотой своих лугов, озёр и близостью Днепра.
Здесь я встречаю по утрам восход солнца, провожаю его на закате, любуюсь величием звёздного неба по ночам. Здесь написал портреты многих своих соседей-писателей — тех, кого знал и любил, с кем был дружен. Мне хотелось передать внутренний мир и индивидуальность этих, очень разных, людей с их сложными судьбами и характерами».
Вставал Сергей Алексеевич рано. На пленэр выходил два-три раза в день и, как правило, приносил в дом законченную работу. Он прекрасно знал, что с трудом может возвращаться к холсту, а если вернётся, то испортит. Я помню, как он «перемазывал», тихонько чертыхался, как дрожал, грохотал под его кистью мольберт… И как он разводил костры и безжалостно сжигал всё, что его не устраивало.
В том, что делал дед, была какая‑то определённая этика, современным художникам уже неизвестная. Во-первых, он подписывал всё, даже маленькие наброски. Во-вторых, очень жёстко выбраковывал то, что казалось ему неудачным. Выбраковывал не сразу, а резюмируя свой опыт за полгода, год.
Сергей Алексеевич проводил дни с книгами, занимался музыкой (играл по нотам на баяне), много рисовал, писал акварелью. Он был непоседой, не мог хоть раз за день куда‑нибудь ни выехать. «Сережа, ты куда собрался? — спрашивала бабушка. — Ну, Люба, нужно съездить туда‑то, за тем‑то…»
Дед писал портреты соседей-литераторов, их детей и внуков. Интересно, что в воспоминаниях, которые я редактировал, он выразил собственное кредо мастера детского образа: «В своём творчестве больше всего я отдаю себя детям. Почти во всех моих картинах они — главные персонажи.
Детская чистота души, мудрость и непосредственность, их наивность и готовность поверить в волшебство, сказку в восприятии жизни восхищают и привлекают меня. Маленькие дети хорошо понимают разницу между добром и злом, руководствуясь впечатлением. В большинстве случаев они не ошибаются, копя свой маленький опыт без логического анализа. Дон Кихот — символ интуитивного понимания добра и зла — чистейшая душа в мировой литературе.
Нач. 1980‑х гг.
Мне порой кажется, что если бы взрослые чаще воспринимали всё, как дети, то их поступки изменились бы в лучшую сторону, и вообще наш мир бы преобразился».
Конечно, главным натурщиком был я, потому что всегда оказывался «под рукой», и меня можно было рисовать долго. А моих подруг — соседских девочек — приходилось заманивать уговорами и подарками, да и сидели они, только пока играла пластинка. Например, «Бременские музыканты» звучали около 35 минут, но этого времени Сергею Алексеевичу хватало, чтобы создать детский образ…
В нашем доме зачастую жило по несколько котов и собак. Я до сих пор помню нелепого рыжего Мишку (хотя на «мишку» этот пёс был похож меньше всего). Весной он отправлялся в романтические походы и пару раз возвращался из них полумёртвым, погрызенным настолько, что уже холодел. Дед спасал злосчастного рыцаря: заливал зелёнкой, замазывал мазью Вишневского, приклеивал пластырем ухо, забинтовывал лапы. Я и сейчас ясно вижу, как этот инвалид сидел под столом с приоткрытой пастью и немигающими чёрными глазками, а дедушка спрашивал у него: «Что, Миша, любовь проклятая?»
Мучительнее всего на свете было для Сергея Алексеевича ожидание. На этот случай он всегда имел при себе альбом, мгновенно заполнявшийся изображениями проходящих мимо людей, голубей, машин, предметов, которые бы мне и в голову не пришло рисовать. Он также возил за собой этюдник и делал быстрые этюды даже в не очень удобных для работы местах.
художники С. Григорьев, М. Коган-Шац, Л. Ходченко. 1970
* * *
Три поколения нашего слегка сумасшедшего семейства в той или иной степени имели и имеют отношение к искусству. Я не хочу рисовать здесь генеалогическое древо, просто в двух словах расскажу о детях Сергея Алексеевича. Младший сын Саша не собирался заниматься рисованием — был спортсменом, учился в обычной школе, а в 17 лет под влиянием лучшего друга, Саши Агафонова, стал неистово работать как художник.
От двух последних лет его жизни остались сотни работ, которых никто никогда не видел, — вещи прекрасные, много образов Кончи. Саша Григорьев с первого раза не поступил в художественный институт — С. А. не принял собственного сына! Он начал ещё упорнее работать и поступил на следующий год, а осенью погиб в автокатастрофе.
Старшие дочери Майя и Галина получили заслуженную известность как живописцы. (Работы Галины Григорьевой не раз были представлены на страницах «Антиквара».)
* * *
Дом № 3 стал своеобразным клубом и для писателей, и для художников. Особо тёплые отношения сложились у дедушки с Андреем Малышко. Вот уже публиковавшийся фрагмент воспоминаний Сергея Алексеевича:
«После того как я стал его соседом в Конча-Озёрной, дружба наша окрепла. Думаю, что его привлекала ко мне любовь к живописи и неуёмное желание познания неизвестного.
Тут ещё имела значение рыбалка и путешествия по лугам и лесам. Мне казалось, что именно тогда в нём рождались стихи. Чувствовалось, что, не считаясь с внешними приманками, в нём непрерывно шёл внутренний процесс творчества.
Иногда, придя домой, он сразу записывал стихотворение почти начисто, почти выношенное до конца. Рыбачили мы с ним не на Днепре, хоть он и был близко, а на озере, рядом с посёлком. Тут Малышко посчастливилось попасть на место язей. Этим большим хитрым рыбам жизненно необходимо было течение, проточная вода, они не выносили воды стоячей. Но факт был фактом. Он поймал язя в озере — и не одного (думаю, что они случайно попали в озеро во время разлива Днепра).
Я родился и вырос на Днепре и знал, что язь больше всего любит горох. Андрей раздобыл кастрюлюскороварку и мы взялись за сложнейшее дело — приготовление гороха для рыбалки. Надо, чтобы горох был — „в самый раз“ — не сырой и не переваренный. Потом мы с необыкновенным старанием и осторожностью раскладывали горох в саду на столе, чтобы „отлежался“.
Кто читал знаменитые строки итальянского скульптора Бенвенуто Челлини времён Ренессанса о том, как он с большой осторожностью отливал статую Персея, тот может иметь представление о наших торжественных минутах.
Малышко, волнуясь, радовался сваренному „в самый раз“ гороху, любовался его золотистым цветом. Рано утром он уже грёб на лодке к своему знаменитому месту, которое с тех пор стало называться „Малышкинским“.
Странное дело, после его смерти язи исчезли. Наверное были на то определённые причины, но тамошние деды-рыбалки, веря в „забобоны“, говорили, что это он сам забрал их с собой.
После осенних и летних рыбалок я научил Андрея рыбалить. И мы не раз, тепло одевшись (у меня был старый чёрный милиционерский кожух, купленный на толкучке, Андрей раздобыл кожух у родичей в Обухове), взяв пешни для пробивания лунок во льду и с кучей других вещей, напоминая рыцарей с пиками, сопровождаемые собаками, шли в важный поход — на рыбалку.
Частное собрание
Надо было видеть его радостное лицо, сосредоточенное и торжественное, чтобы понять, как иногда мало нужно для счастья.
Вечером мы не спеша возвращались домой с небольшим уловом. Малышко смотрел вокруг, говоря: „Как хорошо! Так бы и остался тут! Мне кажется, что я породнился с природой. Эти деревья — мои братья, эта сойка, что вот пролетела, моя сестра…“»
Из художников чаще всего приезжал любимый друг и ученик Сергея Алексеевича Матвей Коган-Шац. Он проводил здесь дни с удовольствием, вёл с дедом умные беседы об искусстве и живописи, много писал и рисовал. Коган-Шац не искал специальных мотивов — выбирал самые малопримечательные и неэффектные на первый взгляд места. Ему достаточно было выйти за калитку, поставить этюдник и работать.
Красок Матвей Борисович не экономил — один раз надавливал на тюбик и бросал его в траву. А потом ученики Виктора Ивановича Зарецкого или мальчишки из художественной школы, мой брат, его друг Володя Гурин собирали эти тюбики и прекрасно ими пользовались. Тряпок Коган-Шац тоже не признавал — вытирал кисти не иначе как об себя.
Но при том, что сам художник и его этюдник были перепачканы краской, а палитра представляла собой безумное месиво, работа получалась абсолютно чистой, тонкой по валёру и состоянию прозрачной живописи. Однажды М. Б. попросил моего брата, которому было лет семь, постоять на одном месте, чтобы вписать детскую фигурку в пейзаж. А Серёжа в этом возрасте был шкодливым мальчиком: он незаметно привязал к ножке этюдника дремавшую собаку Тяпку, а потом неожиданно позвал её… Палитра и работа полетели кувырком… «Галя, ты знаешь, что мне устроил твой жюлик?!»
В семейном альбоме сохранилась карикатура с изображением Матвея Борисовича, дополненная любопытной подписью: «Если он такой умный, тогда пусть станет рядом и возьмёт небо». Кому были адресованы эти слова, мы с мамой определить так и не смогли.
Часто приезжал Дерегус и просил деда: «Сергій, оце я помалювати поїду зараз, ти мені вудку дай, я ще закину, може щось половлю». И к холсту уже не притрагивался. Он ловил с утра до вечера и, как правило, неудачно.
* * *
В 1978 году моя тётя Майя вышла замуж за Виктора Зарецкого. И вот Виктор Иванович тоже поселился в Конче, где проводил и зимы и лета. В этих местах прошёл последний, быть может, самый благополучный и плодотворный период его жизни. В Конче-Озёрной был написан цикл его поздних «климтовских» картин. Кроме того Зарецкий постоянно ходил на этюды, писал с натуры удивительные пейзажи.
И хотя рисовал он их с тех же точек, что Григорьев, Шовкуненко или Коган-Шац, Виктор Иванович находил свой, совершенно необычный взгляд на вещи. Из всего его творчества мне наиболее близки именно эти натурные пейзажи, где так ярко и выпукло передано состояние природы и образ места. Возможно потому, что писались они у меня на глазах…
Виктор Иванович был почти незаметен, невероятно тих и скромен. Всё время его проходило в маленькой деревянной мастерской в конце сада. Он сам колол дрова, сам топил маленькую печку-буржуйку. Вечерами сидел с книгой или слушал тётю Майю, которая читала ему вслух и тут же переводила с польского детективы, купленные в магазине «Дружба». Жили они очень тихо и счастливо, без дрязг и «бытовухи».
Хотелось бы рассказать ещё об одном художнике, связанном с нашей семьёй, — первом муже Галины Григорьевой Олексе Захарчуке. Очень тонкий и проникновенный живописец, он написал в Конче-Озёрной огромное количество этюдов с натуры. Работал медленно, вдумчиво, находя какие‑то необычные мотивы и точки для рассмотрения, оригинально их компонуя. Остались его прекрасные работы маслом, пастели, из которых вполне можно сформировать отдельную выставку: «Олекса Захарчук в Конче-Озёрной».
А теперь — о человеке, сделавшем очень много для меня и Сергея Алексеевича, — его студенте, моём отчиме, муже Галины Григорьевой Александре Агафонове. В 1970‑х гг. он писал в Конче огромные пейзажи маслом. Глядя вдаль, я видел на лугу два брезентовых зонта и знал: там мои родители…
В начале 70‑х на заливных лугах Кончи-Озёрной стали выпасать бычков. При виде приближающегося стада все бежали кто куда. Наш Сан Саныч никого не боялся. Однажды бычки обступили художника и один из них, положив морду на его плечо, стал лизать холст. «А так даже интересно», — прокомментировал А. А., показывая дома работу. А в моём представлении навсегда сошлось, что значит «как корова языком».
В тех же 1970‑х после одного из вернисажей в Союзе художников, на котором были выставлены писанные в Конче огромные холсты Агафонова, в «Вечернем Киеве» вышла статья, где его назвали украинским Коро. Агафонов и сейчас очень переживает из‑за любых сравнений, но после той публикации навсегда перестал писать маслом с натуры. По прошествии более десяти лет вернулся к работе на пленэре, но писал уже акварелью. Он создал довольно много таких работ, но, к сожалению, они все распроданы и практически не остались в семейном собрании.
Когда я уже был достаточно взрослым, А. А. брал меня с собой на этюды, показывал приёмы письма акварелью, объяснял, чтó стоит за отношением к цвету, возможностью работать с открытой краской и водой. Дед оценил эти акварели. Ему нравилось, что Агафонов не идёт слепо за натурой, а сам он, по его словам, так уже не мог. Сергей Алексеевич считал непосредственное следование за реальностью своим недостатком, говорил, что какие‑то вещи можно изменять в соответствии с требованиями композиции, не чувствовать себя рабом натуры.
Вообще Сергей Алексеевич был блестящим педагогом. Именно из его мастерской вышли все шестидесятники, самые интересные личности в украинском искусстве. Художники — индивидуалисты, «сектанты», как говорил дед, и, чтобы стать педагогом, нужно, прежде всего, уважать своего коллегу, пусть даже юного и неопытного — не лезть, не назидать, не указывать. Об этом были все разговоры, коим я оказался свидетелем.
Когда С. А. учил меня рисовать, мне очень не нравилась его манера. Я не понимал, зачем он делает такие грубые чёрные прямые линии, зачем кладёт такой толстый слой краски. А он говорил: «Ваня, маслом надо мазать, нужно выдавить тюбик белил полностью, до конца, и этот тюбик должен у тебя уйти на небольшую плоскость; работать нужно стоя, как фехтовальщик». Ещё очень многих вещей в тот момент я не понимал, но спустя годы до меня, кажется, дошло главное — что дед не стал меня переламывать, заставлять делать так, как он показывает.
Конечно, благодаря этой личности, его обаянию и доброте в нашем доме в Конче-Озёрной собрался своеобразный ареопаг художников. Люди творчества — моя семья, мои родственники, друзья и знакомые друзей приезжали сюда и летом и зимой.
Последним годом существования этого места был год взрыва в Чернобыле. Когда произошла трагедия, в Конче остались только мои родители и Сергей Алексеевич. Было очень грустное лето. Дедушка говорил: «Все оставили меня, все разъехались, все испугались». Это был последний год его жизни… Через два года не стало и Виктора Ивановича Зарецкого.
P. S.
Печальной оказалась и судьба самого этого места. С конца 1990‑х его стали активно осваивать какие‑то загадочные новые хозяева. Сначала сломали шлюзы на дамбе, защищавшие озёра от переполнения, потом начали спиливать вековые дубы и осокоры и сознательно заболачивать территорию. Позже протянули трубы из Днепра и засыпали весь гигантский луг трёх-четырёхметровым слоем песка, добытого со дна реки. Дожившие до нового времени писатели и их потомки пытались поднять шум в прессе, повлиять на ситуацию, но из этого ничего не получилось. Документы о том, что данная местность является государственным заповедником, бесследно исчезли, а сама территория была переписана какому‑то колхозу в Обуховском районе. Ну, и вдобавок не так давно убили мэра Обухова — Владимира Мельника.
Самым ярким памятником «покращення» последних лет является дворец Юры Енакиевского (или Саши-стоматолога, по другой версии) — Межигорье-2, построенное у слияния старинных озёр Кончи и Заспы. Через покрытые песком заповедные луга к этому «храму» проложили трассу, засыпанную строительным мусором бывшего завода «Красный резинщик». И что характерно, работа над удивительным объектом не затихает ни на день, несмотря ни на войну, ни на революцию.
Автор: Иван Григорьев