Материал из журнала "Антиквар" №97
Гобелен, он же — шпалера. Односторонний безворсовый сюжетный ковёр. Привилегия дорогого заказчика и головная (а зачастую и глазная, и горловая, и ручная) боль исполнителя. Тёплая картина, собирающая не только пыль, но и память. Родился ли гобелен от станковой живописи или же уходит в неё, как завещатель «уходит» в наследников — предмет дискуссии. Но для единственного творца всё давно решено: это взаимное перетекание жанров, техник, материалов и манер уложилось в его собственную долю.
Дебютные выставки Виктора Романщака расцвели одна за другой в самом начале 1970‑х, на «журавлином крике» творчества шестидесятников. А первые персональные проросли аж в 1999‑м, причём на одну выставку в Киеве пришлось две в Гамбурге. Дальше экспозиционная география уже мало сковывала мастера, само его творчество стало «большим сердцем», бившимся в треугольнике Гамбург — Ялта — Киев.
Путём Ниловны — в вечную эволюцию
Дівчина. 1972. Глина, роспись, глазурь. 25,5×14,5см
С точки зрения «инкубаторского» постсоветского историка, художник, рождённый в семье спецназначенца, офицера или другого «активно-командировочного» деятеля на территории Большой Страны в сталинскую эпоху, есть имперский космополит, бродяга без роду-племени. Мы погодим некоторое историческое время соглашаться с этим определением. Да, меняли по одиннадцать школ за десять лет, да, не успевали пустить корни ни во дворе — тогдашней основной социальной единице, ни в садике, ни в школьном классе. Но если человек родился через год с небольшим поcле Второй мировой в румынском порту Констанца и не понаслышке с детства знал, что такое Дорога… то догадаешься скоро, что всю жизнь человек этот грезил о Доме, о нерушимой Гавани.
Такой гаванью стали для Романщака — поначалу и на десятилетия — Киев и усадьба прежней духовной семинарии на Копыревом конце. Ещё до войны здесь, в Киевском художественном институте, состоялся первый набор первой в СССР «художественной десятилетки». Одиннадцатилетний Витя Романщак поступил в неё в 1957‑м, когда она ещё не обрела постоянного «притулка» в Сырецком парке и была тесно привязана к Худинституту. Через шесть лет стал его студентом, как и другие лучшие выпускники 1964 года (включая будущего Президента Академии искусств Украины и ректора «альма-матер» Андрея Чебыкина).
Увеличим изображение в «мелкоскопе» памяти и увидим юного Романщака у стен мастерской тогдашнего живописного «знамени» вуза — Татьяны Ниловны Яблонской — на всё той же институтской усадьбе. Зерно подлинного дара «Ниловна» различала в учениках мгновенно и холила его, прикрывая от корпоративных, институтских, особистских и персональных интриг и дрязг. Упорно «ставила» своим избранным руку и глаз, личным примером показывала, что художнику, как никому, надо за всё платить судьбой. «Беру в ассистенты на кафедру», — без экивоков сказала она Виктору, и указательный палец Ниловны, направленный ему в лоб, стал для Романщака перстом судьбы.
Четыре года он был «правой рукой» Яблонской в организации обучения монументальной живописи в Институте. Но быть десницей великого мастера вовсе не значило отказаться от своей творческой воли! Правда, в этой должности требовалось некое экстра-качество — терпение. А ничто так это качество не вырабатывает, как гобеленное дело.
Судьба гобеленщика, возможно, не столь трагична, как у кавказских и среднеазиатских ковроткачих, быстро слепнущих над миллионами собственноручно завязанных узелков. Но и ему терпенье потребно аспидское: сначала отобрать (одному либо с заказчиком) лучший из эскизных вариантов, затем перенести его на картон в натуральную величину, а уже потом только подкладывать в то пространство, где гобелен будет выполнен «в материале».
Гостиный двор на Подоле в Киеве. 1973. Офорт. 14×20см
Следующим перекрёстком судьбы стало погружение в мир решетиловских ткачества и вышивки. Вскинутая на гребне казацких походов крепость среди степи над Голтвой ещё при своём рождении приютила своеродных ткачей и килимарей. (А были ещё и фирменные «решетиловские смушки»!) В советское время ткацко-килимарский цех Решетиловки, в лице Фабрики художественных изделий, прикрывался от бдительного начальства именем Клары Цеткин. И только когда грохнул Чернобыль, начальство сподобилось вручить терпеливым решетиловским ковроделам Шевченковскую премию. Сколько узелков наплели и сколько Викторова утка легло на их основу, когда ткали по его картонам? Когда счёт идёт на миллионы — а речь о долготерпении, — то количество выражается формулой: «Одному Богу известно»…
Как только ни терзали «декоративщиков» комчиновники с улицы Орджоникидзе (Банковой) и культурсатрапы из Минкульта УССР с угла Прорезной и Крещатика (это потом он торжественно переехал на улицу Ивана Франко)! Уже Первый всесоюзный съезд советских художников (1957), несмотря ни на какую оттепель, заклеймил декоративных «искусников», пасущихся на ниве станковизма. Но «дулю в кармане» наши держали ещё с 1960 года, когда выставка в Дни украинской литературы и искусства показала Москве, что мы идём своим путём. Дух Бойчука пробивался и прорастал «на ворсе и без ворса» все 1960‑е. Гобелены Романщака — их предзакатная кульминация и тёплое завещание.
И тогда же, на излёте шестидесятничества, у Романщака находится свой личный ответ организованным мучителям искусства: «Вы говорили, что не треба декоративному расти из станковизма? Вот мой тыл, вот моё вечное оправдание — станковая живопись и офорты. С ними вы ничего не сделаете, до них ваши грабли уж точно не дотянутся! Это удел моей души, мой домен, на который никто не в состоянии посягнуть».
Киевские и седневские пейзажи Романщака от середины 1970‑х и по сю пору — «именины сердца» не только для старого киевлянина и седневского пленэрщика. Привычный взгляд на Старокиевское плато или Выдубицкий монастырь, на всепогодное наследие Лизогубов над Сновом — его картины объясняются с вами от имени мастера на неповторимом языке, хотя и передают, как бы дружески подмигивая, приветы от Светлицкого и других «вечных киевлян».
Гора Киселёвка. Киев. 1974. Офорт. 24×59см
Вечер на Подоле. 1996. Картон, масло. 25×35см
А потом на основу лёг иной, семейный уток, и пейзаж Романщака — уже и ялтинский, и гамбургский — зазвучал с некоторыми импрессионистскими нотками. Нельзя сказать, что на стилистику повлияла семья — она лишь спровоцировала его открывать своё в привычном. Тесть мастера, проникновенный маринист-«крымчак» Степан Яровой — это «отдельная песня», отдельная созерцательная манера. Работы супруги, Натальи Яровой, интимные по характеру живописного высказывания (даже в панорамных видах) и будто подёрнутые флёром сценографии Серебряного века, презентуют пейзаж как вечное припоминание… Прочность этого творческого «тройственного союза» наглядно продемонстрировала недавняя по историческому времени выставка «Терцины».
По гамбургскому счёту
C катастрофическим падением госзаказа масштабный гобелен стал настоящей экзотикой. Под удар времени попали и главные депозитарии гобеленных образцов — городские и областные музеи, дворцы культуры. Многие украинские гобеленщики уходили в иные виды изобразительного искусства, поскольку им буквально «выкручивали руки» экономические перемены: уж слишком затратным оказалось гобеленное дело и в смысле временных, и в смысле сырьевых ресурсов. «В гобелене» оставались только самые верные этой аристократической технике творцы, с младых ногтей заворожённые «волшебной нитью». Романщак — среди них. Он работал и работает не для утепления советских культур-ангаров и частных замков, а во украшение соразмерных национальному духу белостенных барочных «камяниц», будь то Музей гетманства на Подоле или прежний Музей истории Киева в Кловском дворце. А главными героями его шерстяных полотен оказываются «казацкий суфий» Григорий Сковорода и умилённые общением со зрителем запорожцы — персонажи, которых и не представить вне «килимового» интерьерного фона их времён.
Материализованная в артефактах старина — удел тайной страсти всякого нормального деятеля искусств. Ещё не выведена формула зависимости внутренней энергии, запечатлённой в старой вещи, и информации, сообщаемой постоянно её владельцу, а временно — любому созерцателю. Древние упрятали эту формулу в словообразовании, где слово «вещь» — «річ» происходит от глаголов «вещать» — «ректи», а латинское res (вещь) умножается в rebus — загадку, требующую разгадывания.
В этом смысле творец не может не быть «барахольщиком». Это теперь крик под окнами: «Старьё берём!» чреват приводом энтузиаста в местное отделение внутренних дел, а зрелый человек скажет вам, что вырос на криках старьёвщика. И пока живо творчество, «тихая охота» за вещью предков будет покруче тихой «грибной охоты». Собирателю, как и рыболову-спортсмену, главное не употребить «пойманное» в свою пользу, а просто поймать, а потом не грех и «отпустить». Юбиляру достаточно вспомнить старинный морской… клозет, доставленный из руины на Набережно-Луговой в Киевский музей туалета, или несколько дверей из дома графини Броницкой и подольского ремесленного цеха, переданных им в Музей истории Подола.
Однако, растекаясь по древу национальной декоративно-прикладной культуры, Виктор Романщак прорубил‑таки в лихие 90‑е своё — личное и семейное — «окно в Европу». Точнее, Tor zur Welt — «ворота в мир», как сведущие аборигены издавна называют свой город-госудаство, «Свободный и ганзейский город Гамбург».
Это только пролётным зевакам представляется, что событие или поступок вырастают на ровном месте, а счастье или горе падают избранным, как карниз на голову. Перед тем, как стать внешним доброжелательным «предложением, от которого нельзя отказаться», Гамбург уже жил в подсознании Романщака и его семьи в качестве влиятельного кластера — ведь все трое с незапамятных времён маринисты. И если судьба открывает вам Великий Порт, вечное гриновское начало, где есть и каналы, и Эльба в своём устье, и притоки, и местные послеледниковые холмишки (где разве что не слышишь вой Собаки Баскервилей), и совершенно айвазовская в иные дни Балтика, — надо ехать! Там и чтут, и выставляют, и…
И вот
Предвечерье. Приглушённые тона интерьера квартиры мастера на отрогах Зверинецких высот. Колокольные перезвоны от Зверинецких пещер и «Ионы» переплетаются, как уток с основой. Мастер ведёт рукой по ковру на стене, залитому небесными красками. Багаж для очередного пленэра в одной из вершин его «треугольника» уже собран; главное же — супруга и два многоопытных этюдника — для него и для неё — ждут на месте прибытия. Но сколько бы он ни пробыл там — всё равно вернётся сюда, на киевские холмы. Мудрые от судьбы не уходят — они c благодарностью её принимают.
Полдень. 1993. Картон, масло. 35×25см
Вид на церковь Святой Екатерины. 1998. Картон, масло. 33×46см