Материал из журнала “Антиквар”: Город без архитектора. #96
Вам, знаки и фигуры, вбежавшие с значением неизвестным и всё же развеселившие меня серьёзным одиноким весельем, — пока вы ещё не скрылись — вверяю я ржавчину своего Несбывшегося. Озарите и сотрите её!
Александр Грин.
«Бегущая по волнам»
Его никогда не было — этого Города. Точнее, не было по документам, которые по самому их изначальному предназначению и замыслу есть дети конфликта.
Как раз согласно им, начиная с «Письма Шехтера» из старокаирской «генизы» и заканчивая очередной пресс-коференцией «текущего» мэра, история Города есть «история умертвий». Его обычные прохожие и соседи, начальство, податные сословия и уж, наверняка, многоразличные этноконфессиональные общины примерно с 860–930 годов (а не с 482‑го, как услужливо «подсуетила» в 1982‑м году тогдашней Банковой Академия наук УССР для быстрого освоения многомиллионного гранта ЮНЕСКО) благополучно ненавидели друг друга и жили на грани взаимных погромов… По крайней мере, до реформ Александра Второго, когда сквозь бетон начали пробиваться разночинческие идеалы, и за одним столом можно было встретить, как в «Докторе Живаго», выкрестов, ортодоксов и атеистов. Но продолжалось всё это совсем недолго и имело только один повтор до наших благословенных времён — после Сталина и до расцвета «перестройки».
Вихри, кружащиеся над Городом, впервые принесли нам, поколениям, избалованным мнимым покоем примороженного застоя, опасную правду — с Балкан. Родина Первой мировой войны притащила химерную романную симфонию Милорада Павича. Его «Хазарский словарь» вытаскивал нам одну золотую рыбку за другой из мутной воды одновременного существования повествователя в христианском раю и в иудейском и мусульманском адах — и так последовательно в трёх вариантах мировых и балканских религий.
Из этого когнитивного диссонанса размером с целую цивилизацию павичевы «хазары» выплывали как народ допотопного, блаженного компромисса, растасканного под свои комоды крысоподобными национальными дьяволами. В мире, где ягнёнок больше не ложится рядом со львом, а пытается отгрызть льву хотя бы пятку с помощью гиен, Павич передал нам своим метафорическим кодом: в сознании каждого из вас всё может быть в порядке, пока вы не доверились профессиональным или просто вдохновенным обманщикам.
А ведь было, было, — недолго, но ягнёнок лежал рядом со львом, и оба они выносили волкам и медведям по чарке водки на Пасху и Рождество.
В поле печати — сделанное двойным контуром изображение перевёрнутой пентаграммы с двойным кругом в центре и вписанным в него караимским символом «сенек ве къалкан тамгъасы» (знак «вил и щита»; щит иногда трактуется как сердце или стремена). Над звездой — шапка гахама, духовного лидера караимов. Из каждого угла звезды возникает по три лепестка. Круговая надпись начинается снизу: «*Караимская кенаса въ г. Кіев». Буквы выпуклые, что свидетельствует об употреблении печати для чернильных оттисков.
Датируется 1916 г., когда глава таврических и одесских караимов гахам Серая Шапшал утвердил для кенас однотипную печать.
Круглая, 33 мм, высота 30 мм, вес 55,1 г
И то, что этот мир был обречён на гибель, свидетельствует в пользу его идеальности. Лучшим юридическим (в смысле римского, а не революционного права) подтверждением существования такого мира являются оставленные им Печати.
Печатями община заявляла о своём существовании в мире таких же общин. Безусловно, в 1861–1917 годах были общины, являвшиеся «более равными, чем другие». После Оруэлла мы не можем оставаться слепыми, но мы можем увидеть хотя бы по Печатям и документам «эпохи Печатей», что общины Города далеко не всегда ходили друг на друга с кистенями и шашками.
Взять хотя бы тех же хазар и их потомков…
Обрывки «Хазарского словаря»
Прямыми наследниками хазар они сами считали и считают себя официально. Только, вопреки потомку африканских вождей Пушкину, отнюдь не «неразумными». С факторий их предков на Замковой горе и в Почайнинской гавани, собственно, и начинается история Города: всё прочее, покамест, — домыслы и фальсификации.
Внутри диссидентской секты Анана бен Давида, созданной в Богоданном городе Баг-даде, произвели свой генетический отпечаток подлинные граждане Хазарского каганата, потомки Тюркского эля, Степной империи, прошедшие через ряд трансформаций VI–VIII веков к доминированию над пёстрым миром Восточной Европы. Звон уздечек и стремян сменился чугунным стуком торговых гирек. Осев в Крыму и Литве, хазары-диссиденты сделались примерными садоводами и, в частности, табаководами. Американский трофей сэра Уолтера Рэли — «трава никоциана» — стал с конца XVIII века имперской монополией национально-конфессинальной общины караимов (букв. читающих).
В самом существовании киевских (как и литовских, крымских и галицких) караимов была загадочная двойственность. В общем деловодстве империй их молитвенные дома назывались синагогами — до тех пор, пока волна еврейских погромов не стала угрожать и этим мудрым людям.
И тогда караимы не только добились официального переименования своих мест собраний в «кенасы», но и получили от Святейшего Cинода официальное разъяснение, что «караизм» является отдельным исповеданием, основанным исключительно на Ветхом Завете. В результате в годы еврейских погромов и массовых переселений от линии фронта караимы сохранили все свои общинные и экономические привилегии на местах, а наследник-цесаревич Алексей принимал в Евпатории пищу из рук гахама Серая Шапшала — духовного лидера всех караимов, прежнего воспитателя наследника персидского престола.
Караимская элита Крыма стала опорой «белого» движения и подалась вместе с ним в европейскую эмиграцию, а оставшиеся в Городе, как и в Крыму, были ещё раз спасены синодской «справкой» в годы нацистской оккупации и попытки «окончательно решить еврейский вопрос». Прискорбный раскол общины на «парижан» и «израильтян», непостижимое уму стремление собрать всю общину в Австралии по принципу «не доставайся же ты никому», — всё это слишком тяжело для древнего и малочисленного народа, верного заветам предков.
Когда караимам по воле правителей земли их обитания даётся экономическая свобода — цветут сады, базары полнятся плодами, а над кофейнями стоит ароматный дух их табака. Табака Стамболи, Кальфа, Эля, табака киевских братьев Когенов (не путать с голливудскими братьями Коэнами — это, как в том анекдоте, «даже не однофамильцы»).
Недавно раздолблённое в пыль ради чьих‑то девелоперских «забаганок» историческое здание Киевской табачной фабрики братьев Когенов на прежнем Брест-Литовском проспекте — знак того, что в конечном счёте станется со всей нашей национальной памятью при таких «трендах»… По нынешнему счёту площадка «когеновской табачки» находится на проспекте Победы. Переименования — это наш национальный вид спорта и лёгкого финансового подъёма переименователей…
В поле печати изображена открытая книга в лучах (Евангелие), на страницах которой имеется надпись: «HU/CHR-CON/AUG», что означает принадлежность лютеранской общины к христианам Аугсбургского исповедания. Вокруг изображения — надпись на латыни: «*SIGILLUM ECCLES. EVANGEL. LUTHER. URB. ET GUBER. KIOV», которая переводится как «Печать церкви евангелистов-лютеран города и губернии Киевской». Изготовлена из медного сплава в конце XIX в.
Овальная, 32 × 38 мм, высота 47 мм, вес 65,2 г
В 1994 году, готовясь снимать первый и пока последний фильм об украинских караимах, автор, первым делом, познакомился с депутатом Верховной Рады второго созыва и прежним мэром Бахчисарая Юрием Когеном. По-креольски смуглый и навевающий летописные ассоциации коммунист Коген стал для меня воплощением караимской загадки. Скромным напоминанием о которой до сих пор является историческое здание кенасы Когенов на киевской улице Ярославов Вал — творение великого архитектурного авантюриста Владислава Городецкого, бывший кинотеатр «Зоря», нынешний Дом актёра. Ну, не хватает, похоже, то ли количества, то ли инициативы киевским караимам, чтобы вернуть свой дом молитвы общине со старой печатью…
Чего не скажешь о наших немцах!
Наши немцы
Это были дети и внуки поколения Карла Ивановича из толстовского «Детства». Благодарственная молитва поутру (написанная самим Мартином Лютером между духовными бранями), «рюмачка ликьор» и «труппачка» в полдень — и долгий имперский вечер в империи, созданной… немкой. Принцесса Ангальт-Цербстская, столь дружно презираемая в независимой Украине как «московська імператриця», в Москву практически не заезжала (ибо её боялась). И правила Киевом из Санкт-Петербурга, захваченного ею в результате государственного переворота и заказного убийства собственного мужа (тоже этнического и «политического» немца, если кто не знает). Единая Европа играла после 1762 года от Вержболово до Аляски на лютеранских органах и фисгармониях, поскольку все Романовы после Петра Первого были этническими немцами (а также датчанами благодаря доброй маленькой Дагмаре). А главными защитниками империи, её гвардией и последним оплотом — «остзейские бароны», почти поголовно вырезанные накокаиненными революционными матросами до осени 1918 года. Немецкие колыбельные открыли первую и закрыли последнюю страницы империи «клятых москалей».
Итак, старая немецко-лютеранская община клубилась в Киеве вокруг Георга-Фридриха Бунге — хозяина будущего «Музея-аптеки» на Притисско-Никольской, расчётливого добряка и отца имперского министра финансов. Однако грянул катастрофический пожар Подола 1811 года, и уцелевшим собственникам нужно было устроиться в более безопасном месте. Подольские немцы хотели остаться «у себя», «липовая аристократия» c Липок желала переехать вместе со своим храмом на Кловское плато, не задеваемое ни наводнениями, ни пожарами.
Компромисс нашёлся: немецкую общину пересадили на Графскую гору, спешно переименованную под такое дело в гору Немецкую, там же устроили приходское кладбище. Тени тогдашних немецких гробов подползают теперь под самую Администрацию Президента Украины…
Земля нынешней Екатерининской кирхи и сопутствующих ей строений была куплена в роковом 1812‑м аж за 175 рублей серебром. Случилось это в год, когда множественные немецкие гособразования начали возвращать себе (в свите победителей Бонапартия) свой милый комфортный (gemütlich) суверенитет. Немцы на российском императорском троне готовы были сделать всё и даже больше ради своих единоплеменников, ощутивших себя было богоизбранным народом под пение «Eine feste Burg ist unser Gott». Тульчинский мастер Зелёный (мистическая фамилия для Надднепрянщины) спроворил для деревянной, больше похожей на жилой дом, новой печерской кирхи орган, гармонично гудевший на Немецкой горе почти полвека. А напротив — на Лютеранской, 21, где теперь под окнами киноклассика Анатолия Борсюка не протолкнуться от славных бойцов Национальной гвардии, — практически весь позапрошлый век курил камином в небо домик пастора…
В центре — изображение трёхкупольного храма с трёхчастным членением фасада, характерное для унифицированных церковных печатей 2‑й половины XIX в., но имеющее мало общего с обликом Феодосиевской обители. Вокруг изображения легенда: «Кїево-Печєрской Фєодосїєвской церкви.». Примечательно, что место обычного равностороннего креста, которым, как правило, отмечается начало всех надписей, занимает крест центрального купола изображённого храма. Изготовлена из медного сплава. Использовалась для оттиска на сургуче.
Круглая, 30 мм, высота 25 мм, вес 35,1 г
Пусть вам кто угодно рассказывает о рациональности и бытовой системности великого немецкого народа. На самом деле бедные немцы (по крайней мере, наши, киевские) регулярно становились заложниками и жертвами собственной мечтательной сентиментальности. Даже запустив в себя в 1940‑х годах вирус чёрной арийской легенды, «фольксдойчи», гулявшие возле здания Генералкомиссариата на Бисмаркштрассе, которая совсем недавно была улицей Орджоникидзе (а изначально и с 1992‑го — Банковой) надеялись, что всё ещё, быть может, будет хорошо. Включая бессмертные рюмочку ликёра и трубочку. Не получилось — на долгие полвека. Но всё‑таки, в итоге, — получилось. Ибо менталитет бессмертен: «Твердыня наша — вечный Бог!».
Бывшее здание фондохранилища Музея народной архитектуры и быта в Пирогове уже не один год вновь наполнено органным дыханием семейства Бахов… Всё в руках Божиих. Не правда ли?
Именно так думал и родившийся в Васильеве (Василькове) Феодосий, который при конце XI века стал Феодосием Печерским.
Храм в крепостном плену
Феодосий Печерский был страстной и — по человеческим меркам — харизматичной персоной. Что ж, он вполне удался в свою мать. Как только она утеряла его, единственного, из виду — немедленно кинулась догонять по всей Руси. Их семейная драма любви-ненависти продлилась до тех пор, пока сдавшаяся Богови мама не постриглась в монахини в верхней обители Николы Пустынного (там, где теперь Дворец детей и юношества… Стоящие на святых костях наследуют судьбу сих костей со всеми вытекающими последствиями).
В «литовское время», на рубеже XIV–XV веков, когда создавалась «Киевская псалтирь», Феодосиевский храм при Лавре был приходским, вокруг него находили себе пристанище уцелевшие под Ордой печеряне. Со временем вблизи зашумел главный базар Печерского местечка…
Судьба воссозданного при митрополите Петре Могиле Феодосиевского храма была непростой. Его старый деревянный каркас выкупили стрельцы, перевезли было на свой Георгиевский переулок в Стрелецкую слободу Верхнего Киева… но там, после «утра стрелецкой казни», о стрельцах уже вспоминали только городские топографы.
Кузен Марии-Магдалины Мазепиной — матери гетмана и игумении печерского женского монастыря, дядя самого Мазепы, полковник киевский и чигиринский Константин Мокиевский, одел «Нового Феодосия» в камень. Мать-игуменья успела мирно лечь в землю там, где ныне «Мистецький Арсенал», ещё до «большой замятни», связанной с внезапным европейским выбором её сына осенью 1708 года. Ктитор и строитель «Нового Феодосия» полковник Мокиевский умер уже по дороге в изгнание в правобережных ковылях по дороге на Бендеры.
Теперь в лучшем творении «спонсора» Мокиевского — монастырь Киевского патриархата с пятью насельниками. Есть основания полагать, что большой проект под названием «Новый Михайловский Златоверхий монастырь» начался в 1992 году именно отсюда.
Храм Феодосия Печерского более трёх веков живёт в ограде Старой Печерской крепости, устроенной мучителем старого Киева Петром Первым. Строил же эту крепость генеральный подрядчик с довольно известными паспортными данными — Иван Степанович Мазепа, белоцерковский шляхтич, Гетман Войска Его Царского Величества Запорожского Низового.
В поле печати изображена церковь с тремя куполами на высоких, прорезанных окнами барабанах, увенчанная крестами с расширяющимися ветвями. Расположенная по кругу легенда: «Кіево-Юрковецкой Макаріевской церкви» прерывается в верхней части изображением храма.
Надпись и изображение выполнены пуансировкой (то есть чеканкой специальными матрицами), а не вырезанием. Изготовлена из медного сплава. Использовалась для оттиска на сургуче. Круглая, 33 мм, высота 40 мм, вес 70,4 г
Тёплый Макарий на Старой Поляне
Этот, всегда наполненный певческими талантами деревянный храм в пространственно-временном «кармане» Щекавицы в самые тяжёлые для Церкви Христовой времена ХХ века был словно создан для едва ли не катакомбного хранения Его Истины и Его Самого как Истины.
Печать исповедничества и мученичества досталась храму посреди мещанской, никого никогда из властей серьёзно не «праздновавшей» щекавицкой Татарки, от своего святого покровителя — митрополита Макария, убиенного в пути, буквально на санях, ордынцами в самом конце XVI века. Только глухая потаённость спасла храм от общей участи в 1930‑е и 1960‑е годы.
В те самые беспросветные времена велась на приходе трепетная «катакомбная» работа с готовыми посвятить свою жизнь Церкви (об этом остались проникновенные мемуары участников). Постепенно здесь сложилась удивительная гармония мирян и духовенства, недоступная в «заметных» храмах, подставленных всем ветрам истории. После Второй мировой войны из подгородных церквей Приирпенской зоны съезжались сюда уникальные певчие и клирошане, также делавшие храм на Татарке, «над Юрковецким ручьём», истинным наследником древних юрковецких храмов и монастырей, чьи остатки раскопаны и «опубликованы» лишь в последнее десятилетие. Здесь по сию пору — живая община и живое общение неравнодушных людей.
В поле печати изображён пятикупольный храм. Вокруг изображения — легенда:
«Церковь 2‑го Кіевскаго Военнаго Госпиталя». Единственным разделителем надписи является крест над центральным куполом.
Изготовлена из медного сплава. Использовалась для оттиска на сургуче. Круглая, 33 мм, высота 30 мм, вес 55,1 г
Госпитальная правда
Правду о мёртвых знают патологоанатомы, могильщики и мародёры. Правду о живых знают священники и врачи. Со времён Августа Лериуса, первого главного киевского госпитального врача, здесь, на Госпитальном холме за Черепановой горой уже 261‑й год служатся молебны за здравие и за упокой, отправляются радостные и скорбные требы. Тяжелей всего было, когда здесь лечились «свежие» фронтовики атеистической эры, вроде Виктора Некрасова, — их тогда некому было духовно окормлять. Особая духовная тоска витает в малоизвестной некрасовской повести «В родном городе»: её герой проходит тут все необходимые процедуры по тяжёлому ранению
и — тоскует…
Автор статьи не может быть равнодушным к храмам киевских военных госпиталей — там, подростком, молился об успешной сдаче экзаменов в Фельдшерской школе его родной дед, впоследствии известный военный хирург Григорий Барбарук.
Видя кругом боль и ужас души, которую боль военных ран буквально выдавливает из тела, автор с течением лет всё более жалеет, что не пошёл по дедовой стезе.
Правильно поставленный диагноз, отсутствие спаек после полостной операции, благодарный взгляд пациента при выписке — это прибавленные врачу годы жизни.
Но есть у каждого военного врача и собственный счёт со смертью, и своя череда больных, которых спасти не удалось. Довелось слышать, как они приходят в снах к хирургам. И даже если ты ничегошеньки не смог сделать и выложился до донца — тебя только Бог простит.
И хорошо, когда в госпитале, как встарь, есть свой храм!
Эпилог
Как плохо быть уверенным, что слишком хорошо знаешь человеческую природу. Как хорошо пребывать в блаженном неведении и быть уверенным, что всё в Городе ещё изменится к лучшему. Человек — такое странное создание, которое иногда спасается чем‑то меньшим горчичного зерна и большим, чем все Вселенные — надеждой.
И пусть наша общая надежда на лучшее будет приложена к этому очерку — как Печать.
всего, происходит из церкви так называемого летнего госпиталя, находившегося на Лабораторной улице, за пределами валов Госпитальных укреплений. В 1897–1898 гг. при этом госпитале на средства купца второй гильдии Ивана Дитятина была возведена церковь Св. Пантелеимона, спроектированная епархиальным архитектором Владимиром Николаевым. Икона святого великомученика и целителя с частичками его мощей была доставлена в новопостроенный храм с Афона, колокола выписаны из Москвы — их подбирал по звуковому диапазону знаменитый звонарь Успенского собора. В советское время церковь использовалась для общественно-культурных нужд, в 1930‑е гг. её снесли.
Сегодня о храме Св. Пантелеимона напоминают лишь планы Киева начала XX в., печать из Музея Шереметьевых и колокол, обнаруженный в 1970‑е
на месте летнего госпиталя и ныне хранящийся в музее «Киевская крепость».
Описание печатей: Александр Алфёров