Материал из журнала «Антиквар» №90: Казацкая эпоха. Традиции и артефакты
Сергей Якутович — народный художник Украины, лауреат Национальной премии Украины имени Тараса Шевченко, действительный член Академии искусств Украины.
Проиллюстрировал более 160 книг, в том числе «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Тарас Бульба» Н. Гоголя, «Полтава» А. Пушкина, «Три мушкетёра» А. Дюма, «Берестечко» Л. Костенко, как художник-постановщик работал над спектаклем «Урус-шайтан. Байки про Сірка — кошового отамана, шевальє д’Артаньяна та турецького султана», кинолентами «Тарас Бульба», «Молитва за гетьмана Мазепу», «Поводырь», телефильмами «Ще як ми були козаками», «Останній гетьман», «Загублений рай», «Поднимите мне веки», создал серию графических картин «Мазепиана».
— Сергей Георгиевич, вас всегда привлекали яркие, неординарные личности казацкой эпохи — и существовавшие в действительности, и литературные герои.
В тени таких людей часто оказывалась даже та социальная сила, опираясь на которую они совершали свои великие победы и вместе с которой терпели поражения…
Какова на ваш взгляд роль выдающейся личности в истории и культуре?
— Я был окружён такими личностями с самого раннего детства. В дом моего отца приходили совершенно потрясающие люди — лучшие представители творческой интеллигенции того времени.
Велись бесконечные дискуссии об искусстве, истории, литературе, философии… Мне всегда хотелось быть похожим на них.
Великие личности обладают удивительной притягательностью, способностью привлекать к себе людей, «заражать» их своим талантом, вдохновлять на создание того, что становится явлением в истории и культуре…
К примеру, от Параджанова каждый, кто хоть что‑то умел, выходил с ощущением своей бесспорной одарённости, а уж талантливый человек мог благодаря ему почувствовать себя гением.
У меня лично героев за всю жизнь было лишь четверо: в детстве — Дон Кихот, потом — д’Артаньян, вслед за ним — мой отец. Последним героем стал Иван Мазепа.
— Судя по тому, насколько скрупулёзно вы подходите к разработке образов в иллюстрациях, эскизах к фильмам и театральным постановкам, рядовые казаки интересуют вас ничуть не меньше, чем их предводители. Кто они — простые запорожцы, безымянные воины, что стоят за спинами Мазепы, Хмельницкого, Бульбы?
— Запорожцы, которых я рисовал, находятся не за спинами, это люди, которые стоят рядом. Когда мы снимали «Тараса Бульбу» в Запорожье, я нашёл для участия в небольшом эпизоде двух местных металлургов.
Под их простыми одеждами скрывались внушительные узлы мышц, появившиеся в результате многолетнего тяжёлого труда. Когда этих людей переодели в костюмы, сшитые по моим эскизам, побрили им лбы и наклеили оселедцы и усы, один из них воскликнул, стоя перед
зеркалом:
— Ну, чем я не казак?!
— Всем казак.
— Так я же украинского не знаю!
— И не надо…
Дело ведь не в языке. В первую Запорожскую Сечь, насколько мне известно, брали людей любых национальностей при условии принятия христианства. Так что это был своего рода военный религиозный орден.
Сирко, к примеру, всегда дрался, держа в одной руке крест. Запорожец — рыцарь, потому что он воин. А воин — не солдат, он человек, который сам принимает решения.
— Вы в точности знаете, как одевались казаки, как они жили на Сечи и в походах… Но за что они воевали? За свободу, за народ или всё‑таки шли на смерть ради удовлетворения политических амбиций своих лидеров?
— Никто не бился за волю и народ — идеологии во времена казачества просто не существовало. Брались за оружие, когда терпеть уже было нельзя, как, впрочем, делают до сих пор. Меня, однако, уже не обманешь революционным воодушевлением, ведь после революции всегда наступает война, голод и разочарование.
Казачья старшина и современная элита имеют общую проблему — «крадут‑с». И служат не верно — продают за пять злотых… Всё повторяется. Но это не пессимизм, это трезвый взгляд…
— Ваши персонажи невероятно разнообразны и убедительны. Как вам удаётся «оживить» их, сделать почти осязаемыми?
— Запорожский металлург почувствовал себя казаком в историческом костюме, я же провожу обратное действие: чтобы оживить своих персонажей, часто представляю их в нашем времени.
Вообразите, скажем, современную ситуацию, подобную описанной в «Тарасе Бульбе». Живёт на даче отставной полковник воздушно-десантных войск, рядом расселились, получив участки от государства, его бывшие сослуживцы. С учёбы из Киева приезжают сыновья. Отец счастлив, пьёт-гуляет с семьёй и соседями, и вдруг: «Эх, сыны, жизни‑то вы не видали, я вас в часть повезу!»
Мать возражает, но Тарас непреклонен: «Молчи, женщина!» Везёт сыновей в «Сечь», где царят лень и разложение мирного времени. Значит, надо сходить на войну. Нет сейчас войны? Значит надо придумать! И так можно продолжать практически до конца повествования. Всё это совсем несложно представить, но теперь все образы читаются совершенно по‑другому…
Помню, как‑то я ехал домой. На одной из станций зашли и сели напротив меня рабочие с мебельной фабрики на Боженко. Я пристально рассматривал их руки и лица и думал: вот возьму и нарисую всех гетманов, будто еду с ними в метро. Ведь традиция изображения гетманов у нас, откровенно говоря, никчёмная: кто‑то когда‑то нарисовал плохой портрет, и его годами перерисовывают, перепечатывают.
Тогда я начал рисовать гетманов как современных людей, разве что с историческими причёсками и в соответствующих костюмах, — и они зажили, заиграли, заговорили! Мне кажется, вышло неплохо.
— В литературных героев вы так же вживаетесь?
— Я самоидентифицируюсь со своим героем. Как‑то работал над иллюстрациями к Гоголю. Сидел у окна, о чём‑то размышлял, подперев голову двумя руками (я вообще люблю так сидеть), и вдруг подумал: а чем я не Гоголь?
Так его и изобразил. Этот портрет стал очень популярным… В тот момент я был Гоголем. А когда живешь, стиснув зубы, и очень хорошо помнишь все обиды — становишься Мазепой.
— Вы не раз подчёркивали, что идея принадлежности к роду повышает чувство ответственности за свои поступки — и перед предками, и перед потомками. Возможно, воспитание культурной преемственности, осознание своей причастности к украинской культуре приведут к появлению такой же ответственности перед прошлым и будущим у каждого человека, живущего здесь и сейчас?
— Культура, которую мы унаследовали, больше селянская, хотя в этом нет ничего плохого. Осмысленная городская культура начинает появляться только сейчас, и это свидетельствует об отсутствии определённой преемственности. В деревне, кстати, такая преемственность есть.
Особенность украинской культуры состоит в том, что она буквально пронизана народом. Это хорошо, но отнюдь не означает, что всё должно упереться в шароварщину. Ведь одно дело бабушкина вышиванка из сундука — вещь с историей, настоящее наследство, а другое — китайская рубашка-«вышиванка» с Андреевского спуска.
Нельзя зацикливаться на чём‑то одном, можно и нужно находить действительно современные решения, заниматься урбанистическим дизайном… И при этом знать и любить своё прошлое.
— Но как, на каких примерах воспитывать национальное и культурное самосознания народа?
— В самом деле, история у нас не весёлая и не великая.
Следует признать, что мы никогда не были историкообразующей нацией. У нас нет опыта осознания себя государством, нет опыта управления самостоятельной державой. И потому, к примеру, в отличие от украинца, ни одному поляку не надо объяснять, что он поляк. Чтобы стать украинцем, надо стать настоящим европейцем.
Необходимо много читать, смотреть и думать.
Нам всё время хочется иметь больше героев, их истории вытаскивают из пыли и раздувают в пузырь. Но при внимательном рассмотрении всех их только жалко… Те же украинские авангардисты, безусловно, талантливые, но всё же поскребыши. Мы всё время опаздываем, делаем половину из того что нужно, не держим слово, но при этом страшно собою довольны.
— Как художник, работающий с исторической тематикой, вы предлагаете свою трактовку событий: что‑то выводите на первый план, что‑то оставляете «за кадром». Таким образом вы творите собственный миф о прошлом?
— Великий миф создал Гоголь. В России как‑то проводился опрос на тему: «Любимый литературный герой».
И этим героем оказался не Онегин, не кто‑либо другой из персонажей русской литературы, а казацкий полковник Тарас Бульба!
— Он ведь и в вашей судьбе сыграл особую роль?
— Над фильмом о «Тарасе Бульбе» я в первый и последний раз работал так, как надо — сделал 2 000 эскизов, раскадровки, весь реквизит, костюмы, хотя режиссёр Владимир Бортко всё время недовольно замечал: «Слишком красиво!».
В ленте есть сцена, где Тарас Бульба убивает сына. И вот Богдан Ступка, исполнитель главной роли, отказался в ней участвовать. Сказал, мол, снимайте со спины дублёра, а я сына убивать не буду. Я стал думать, как же показать этот эпизод. Предложил, чтобы Тарас-Ступка встал на колени возле тела Андрея после того, как исполнит свой приговор. Однако проделать этот трюк с десятикилограммовым ружьём наперевес было не так просто.
Мы с группой, все уже в траве и сене, по очереди кряхтели на лужайке, пытаясь опуститься на колени, когда из палатки вышел Богдан Сильвестрович. «Що ви робите?» — нахмурился он. Мы предложили свой вариант сцены. «Треба спробувати», — согласился Ступка и так изящно с первого раза стал на колени — просто сполз по ружью вниз. Эта сцена впоследствии стала одной из самых сильных во всём фильме.
Вот именно в такие моменты понимаешь, что ты нужен…
— Вы говорили, что работа над иллюстрациями к «Берестечку» Лины Костенко длилась дольше обычного, так как вам приходилось вживаться сначала в Лину, а лишь потом в Богдана. Что нового внесла Лина Васильевна в вашу интерпретацию казацкой темы?
— Я хотел, чтобы «Берестечко» читалось не как обыкновенная книга, а поперёк фальца, чтобы страницы переворачивались, словно в календаре. Никто не понимал, зачем так делать, и только Лина Васильевна сразу поняла мой замысел. Наше с ней «Берестечко» — это бесконечный рушнык истории, на котором отпечатывается всё происходящее…
— Вот уже 30 лет вы работаете над «Мазепианой». Изменилось ли за это время ваше понимание истории казачества?
— Я был болезненным ребёнком, часто оставался дома, много читал. Особенно любил исторические романы. Поначалу в своих иллюстрациях мне просто хотелось соединить много фигур и событий, чтобы всё смотрелось как одно действо. Затем в этом прочтении появился привкус злости, потому что я был слишком близок к правде, а правда наша больно уж горькая.
Следом были два Мазепы. Над «Молитвой о гетмане Мазепе» я работал с последним гением — Юрием Ильенко — настоящим демоном! Мазепе повезло, что этот фильм о нём стал первым. Уже после «Молитвы…» можно подходить к нему с разных сторон.
Я мог бы долго рассказывать о том, как тяжело было работать с Ильенко, как в споре с режиссёром я кулаком проломил столешницу, как за ночь уходили в песок сваи для поддержки декораций… Но это было счастье!
Я в жизни ничего не придумывал, а тут придумывал казацкую крепость на колёсах. После съёмок захотелось «избавиться» от Ильенко и всё это спокойно нарисовать на бумаге. В первую очередь для себя.
Когда Павел Гудимов предложил сделать выставку с моими эскизами к «Молитве о гетмане Мазепе», я, откровенно говоря, не думал, что что‑то выйдет. А в результате в день открытия стояла очередь. Один посетитель сказал: «Неудивительно, что фильм вышел плохой — лучше эскизов он не получится». Хотя там, где при съёмке точно попадали в эскизы, получалось.
— «Мазепиана» экспонировалась как «незавершённый проект». Планируете ли вы его продолжение? Удалось ли вам, наконец, «разгадать» Мазепу?
— Пожалуй, сейчас мне кажется, что проект всё‑таки завершён.
Мазепа — человек в возрасте, потерявший всё. Вот это — «человек, потерявший всё» — и есть предмет литературы. Современные произведения изобилуют описаниями: пошёл туда, увидел то, а выражения, концепции нет.
Герой — это и есть концепция.
Прямостоящие люди всегда проигрывают, но я люблю их — за желание и умение видеть. Они «стремятся к высшему, чтобы стать хотя бы средними», как говорил Пикассо…
