Изумруды в короне Киева: о главных дачных локациях под столицей

Материал из журнала "Антиквар" #84: «Летние резиденции: мир хижин и дворцов»

Киев трясёт уже не одну сотню лет. Землетрясения здесь случаются редко, так что трясёт город в основном от чувства собственной важности. Раз в несколько десятилетий являются в него люди длинной воли и тугой мошны со смутной, но неколебимой потребностью всё перестроить. В итоге парки и скверы то и дело сходят на нет, мир «садков вышневых коло хаты» отступает всё дальше в глубь уцелевших рощ, чащ и дебрей Полесья.

Замахнувшись было на Беличанский лес, господа застройщики считали, что они первые такие умные. Увы, нет… Если бы столицу Украины перенесли по обычаям великих и не очень государств в недальний районный центр вроде Белой Церкви (см. Вашингтон DC, Канберра, Бразилиа и пр.), Киев теперь был бы куда более пощажён. Но статус «священной добычи» (см. наш материал в № 82) и тогда бы его не миновал.

Так было и на рубеже по­за­прош­ло­го-прошлого веков, когда доходные дома с дво­ра­ми-колодцами вгрызлись со всех сторон в тело «матери городов руських». Так было при переезде столицы УССР из Харькова в 1934 году, когда центр Киева прихлопнули серые громады проектов Григорьева, Черноморченко, Каракиса и Ко, похожие порой на звездолёты-города беспощадных инопланетян из блокбастера «День независимости» Роланда Эммериха. А значит и нашим прадедам, и дедам, как и нам нынче, окончательно стиснутым всяческими «плаза», оставалось в тёплый сезон одно — побег! И паролем становилось короткое слово ДАЧА.

Будем цинично откровенны: если следовать этимологии этого московитского слова, то к собственно «дачам» следует отнести лишь конгломерат «Кон-ча-Заспа — Конча-Озёрная» на южной Обуховской трассе. Ведь по изначальному смыслу дача есть недвижимость, условно выданная госчиновнику верховной властью за госзаслуги и отбираемая «на каз­ну» после его карьерной или физической кончины. Это касается в равной мере и «государственных поэтов», «государственных живописцев», «государственных композиторов»…

Пойма речки Козинки стала первым претендентом на роль «украинской Рублёвки» во времена Подгорного и Шелеста. Ничего ещё не было приватизировано, однако номенклатурный Эдем уже разделил граждан на «кончанцев» с «кончитами» и всех прочих.
Однако «Дух дышит, где хочет», а не где ему предписало Управление делами. «Мытци» только на первый взгляд однокоренные с «мытарями», и музы — не девочки по вызову. Они предпочитают нерегламентированную гособязательствами недвижимость — без разницы, приватизированную ли, съёмную. Могут и в палатку среди леса повадиться, и в корпуса заводского пионерлагеря, и в общежитие лесхоза.

Госсмотрящим за культурой о такой ветрености полубожеств с Парнаса и Геликона не раз сообщалось. Были созданы соответствующие гос­приёмники для частично или полностью лояльных служителей муз — Дома творчества. Все они помещались в посёлках городского типа к северу и северо-западу от Киева, в ближнем Полесье. Художники получили госпленэр у чёрта на куличках, в посёлке Седнев при бывшей усадьбе генерального обозного Якова Лизогуба. Вероятно, на том основании, что там пару дней рисовал Тарас Шевченко.

166 километров от Киева были и остались гарантией душевного покоя и предполагали Богом данную дачу. Взгляните на пейзажи Татьяны Яблонской, и вас посетит понимание сковородинских слов: «Мир ловил меня, но не поймал». Правда, когда Союз художников послали на самоокупаемость и пол на первом этаже седневской обители начал всплывать в сезон дождей, стало ясно, что Седнев снова уплывает в историю…

Художников догоняют писатели с их прежней дачей Николая Чоколова в Ирпене над одноимённой речкой. Ближе к природе остаются покамест недобитые композиторы в благословенном Ворзеле. Однако несколько дезорганизованная новым капитализмом жизнь муз в посёлках сразу к северо-западу от Киева, к счастью, неубиенна благодаря… благодаря… Вот в Церкви говорят «намоленный», а как сказать о местах, где вольно писалось многим гениям? На Ваше усмотрение, любезный читатель…

Пока же пролетим-проскачем по этим посёлкам — некогда посёлкам дачных товариществ, теперь — посёлкам городского типа ближнего прикиевского северо-запада, столь отмеченным в ХХ веке любовью Аполлона и его девяти гречес­ких подружек.

«Пуща-забвенье и память-водица»

Первый из изумрудов в киевской лесной короне — Пуща-Водица, посёлок, уже свыше десятилетия как формально проглоченный городом. В то же время, Пуща сохранила свою поселковую власть, вертикаль и самобытность. Она с Киевом ныне нераздельна и неслиянна, как душенька за пазухой у Всевышнего.

В самом её названии через дефис уже столетиями пребывают неслиянными и нераздельными стихия заПУЩенного леса и стихия заряженной им воды. А ещё в том имени таится между литер стихия запредельного воздуха, который лечит и оправдывает, сливает воедино детство и старость, замыкает круг жизни киевлянина.

За Пущу не зря столетьями тягались Киево-Печерская лавра и Киевоподольский магистрат. Доходило до взаимного рейдерства (оно и триста лет назад называлось «наездами»!), до мордобоя и поножовщины. Замороченный взаимными челобитиями сторон, на их пущанские хутора «наехал» в 1706 году лично Пётр Первый. К тому времени он уже распробовал и германские, и олонецкие «марциальные воды», но на их фоне и пущанская водица оказалась приятственной.

Государь любил спрямлять углы и нарезать на планах улицы-линии с помощью европейской рейсшины. Но 14 линий Пущи-Водицы только по названию сходны с линиями Васильевского острова в Петровой столице, и проведены они спустя почти два столетия после Петра. Посёлок Пуща-Водица с его линиями и 110‑летним (!) маршрутом трамвая (№ 12) от Контрактовой площади появился и расцвёл с лёгкой руки не державной власти, а отца-основателя «1‑го Киевскаго товарищества закройщиков» Якова Нафтальевича Каплера.

В Обществе благоустройства Пущи-Водицы от самого его оформления в 1900 году Яков Каплер был только вице-председателем. Но зачем «крёстному отцу» быть «зиц-председателем»? Миллионщик папа-Каплер создал Пущу такой, какой мы её знаем. Он был тут пущей, водицей и воздухом — настоящим системообразующим фактором. Лариса Косач забывала здесь под музыку нанятого им оркестра про свою истерзанную костным туберкулёзом и хирургами левую руку, а её правая легче выводила под стихами подпись «Леся Украинка». На озёрном берегу оборачивались от мольбертов на звуки увертюры к «Парижской жизни» Оффенбаха тихие спутники-богомазы; старшим был Иван Ижакевич («Сидорович»), младшим — Фёдор Коновалюк («Зотикович»). Пущанская светотень объединила этих живописателей киевских предместий, и теперь их «Пущи» можно найти и в киевских, и в винницких музеях, и в частных собраниях.

Дачный театр Пущи и её фейерверки, коммуникации и пленэры — за всё было заплачено великим мастером казённых шинелей, королем Старого Пассажа на Большой Васильковской и подольских банных заведений, «тузом» купеческих обществ взаимного кредита и отцом шести детей Яковом Каплером. Летом он с удовольствием бросал роскошный офис на Козьем Болоте (на углу нынешнего Майдана) и мчался мимо своей баснословной подольской недвижимости на пересечении Константиновской и Ярославской (торговые бани и синагога в одном комплексе!) в сторону Пущи в личном вагоне трамвая с прицепной площадкой для оркестра. В затейливом домике c резным фасадом между 3‑й и 4‑й линиями на Гоголевской (ныне Краснофлотской) его ждали сын, четыре дочери и супруга Раиса Захарьевна, беременная младшеньким — Люсей, Лазарем, Алексеем Яковлевичем Каплером.

Завидя силуэт папы-Каплера, служилый киевский люд и студенты дружно брали под козырёк как на параде. Еще бы — в сословной киевской цивилизации начала ХХ века униформа значила для человека ВСЁ. А ведь большинство встречных в буквальном смысле вышли из каплеровской шинели: «крёстный отец Пущи» был почти монополистом по пошиву казённой униформы в Киеве.

Мимо мчались без ума
косогоры,
двухаршинные дома
и заборы…
Парники, поля, лошадки,
синий Днепр…
Я качался на площадке,
словно сонный, праздный вепрь.
Солнце било, как из бочки!
Тёплый, вольный смех весны
выгнал хрупкие цветочки —
фиолетовые «сны».
Зачастил густой орешник,
бор и рыженький дубняк,
и в груди сатир-насмешник
окончательно размяк…

Это, между прочим, классик сатиры Саша Чёрный в 1911 году нацарапал в болтанке каплеровского трамвая во время 10‑километрового перегона по чаще Пущи.

…Где‑то на задней площадке вагона рядом с отцом болтается семилетний уже Люсик Каплер. Совсем в другой, в -надцатой по счёту жизни, под мельканье собственной старости он вспомнит: «На скамьях прицепа сидели музыканты духового оркестра и играли марш. Дачники просыпались под этот праздничный сигнал, означавший, что сегодня в парке на пятой линии весь день будет гулянье, а вечером на открытой эстраде состоится концерт, в закрытом теат­ре — спектакль, а в дощатом здании синематографа, что встроено в розовый забор парка и само выкрашено в тот же весёлый розовый цвет, — премьера новой киноленты».

Тут и «подсел на кино» будущий сценарист «Ленина в Октябре» и «Ленина в 1918 году», первый ведущий «Кинопанорамы» и первая любовь Светланы Сталиной-Аллилуевой, многолетний лагерный сиделец и свободный человек Люся Каплер. Ему посчастливилось покоить всё переживших родителей аж до конца 1940‑х годов, наезжая в их квартирку на углу Костёльной и Михайловской. И даже утешительной являлась ему и в страшные и в счастливые миги надпись с печати царя Соломона: «И это пройдёт».

Ток гнусавил, как волчок,
мысли — божии коровки —
уползли куда‑то вбок…
У последней остановки
разбудил крутой толчок.
(Саша Чёрный)

…Ещё до наступления богатого на пожары 2013 года, в декабре 2012‑го, бывшая дача Каплеров в Пуще-Водице сгорела…
За любовь дочери Сталина киноклассику Люсе Каплеру пришлось пять лет побыть в Воркуте «английским шпионом». Будущая народная артистка Наталья Ужвий была «польской шпионкой» только на съёмках своего премьерного фильма «П. К. П» в 1926 году — зато снималась в этом боевике-ре­кон­струкции вместе с живыми Котовским и атаманом Юрком Тютюнником. Слишком много и многих знала эта женщина с обманчивым распахом кукольных глазок, слишком много понимала в судьбе актёра и в горьком смысле любимовских слов: «Что за люди эти актёры? Да и люди ли они вообще?»

Старость одиноких любимцев публики, всю жизнь проживших в чужой шкуре, «в образе», горчит полынью…
Когда автор этих строк едва успел избавиться от хвоста и жабр в животе у мамы, а именно в сентябре 1959 года, Наталья Ужвий скромно прошла вслед за партхозактивом в только что открытый по её инициативе Дом ветеранов сцены в Пуще-Водице. Шестой год она возглавляла тогда правление Украинского театрального общества и всё это время как распорядительница кредитов готовила подарок престарелым собратьям по сцене.

И поныне этот Дом имени Натальи Ужвий, пожалуй, самая нужная в окрестностях Киева ГОСДАЧА. Солистка капеллы «Думка» и актёр театра Леси Украинки, ужгородец и винничанки, «народные», «заслуженные» и просто Господа артисты — каждый живёт наедине со своей настенной фотогалереей, чтоб не забывать, кем был. Одна лучше всего помнит себя Алёнкой из «Аленького цветочка», другая читает свои детские стихи из журнала «Барвінок» за какой‑то «хрущёвский» год… Девяностолетние пионерки. Их летние лагеря, возможно, существуют под другими названиями или поросли крапивой на соседней линии Пущи:

А я была намного старше в десять лет,

чем в шестьдесят, в сто шестьдесят,
в шестьсот и дале,

уже тогда я знала всё, что здесь случится,

и весь клубок преображений, превращений
развёрнут был, мой предваряя след,

росла там пуща и плыла водица,

водица-пуща, рыба, зверь и птица,

на тридцать коек — шестьдесят сандалий,

и в дни довольно редких посещений
ко мне из деревянного трамвая,

с платочком яблок, с лёгкостью от Бога,

выпрыгивала мать, совсем малютка,
её была я старше — и намного.
(1997)

Юнне Мориц эта пущеводицкая мелодия напелась в возрасте, выраженном поговоркой «о душе пора подумать»… Автор занимался в литстудии Киевского дворца пионеров и школьников через 15 лет после великой Юнны Пинхусовны и с таким же интервалом оттрубил три смены в пущеводицком пионерлагере «Тимуровец», что ныне детский оздоровительный лагерь «Лесной». И теперь, обходя вокруг «Лесного», он шепчет жутковато-мистические строки морицевой «Пущи-Водицы» и понимает: её поколение так же, как и последующее, то есть его советское поколение вышло не из каплеровской шинели, а из пионерлагерных ужастиков. И всё так же за забором (прежде запросто перемахнул бы, а теперь — пока подумаешь о сохранности костюма и имиджа — руки и опустятся) — и костровая, и беседки для тайных обществ, и эстрада для первого самовыражения, и место дуэлей за ней… Разве что «пионерская», по слухам, стала «парламентской» да палаты на 2–4 «головы», а не общие.

Совсем другой эффект был и от мёртвого часа, и от послеотбоя — в той общей грозной темноте мы учились ценить эстетику Хичкока, а заодно закаляли душу перед будущими превратностями истории с географией и собственных судеб: «В тёмном-претёмном городе, в тёмном-претёмном доме, в тёмной-претёмной комнате…» И уже вся просвещённая палата вопила в конце: «Отдай моё сердце!!!»

…2000‑й год мы встретили «пионерским нуаром» Ульяны Шилкиной «Ничего страшного» по рассказу Виктора Пелевина, а в 2008‑м пионерлагерный «хоррор» окреп в фильме Вадима Шмелёва «С. С. Д.» («Смерть Советским Детям»). Пелевинская размытость бытия и инобытия, заразительное непонимание, на каком ты сейчас свете, — оказались трендом века сего.

И только россыпь опят на сыром пущанском пне, удивлённое чоканье дятла в верхах сосен да ожог от картофелины в золе костерка на опушке шепнут порой тебе в мохнатое стариковское ухо: «Ерунда! Пациент, скорей, жив…»

Теперь я по жалким жилищам кочую,

Тащу дорогую поклажу свою.
Я выживу здесь и на землю чужую
Всю радость просыплю, все слёзы пролью.

Но больше туда не смогу воротиться,

Где бродит по зарослям ветер хмельной,

Где пуща-забвенье и память-водица,

Как мокрые ветви, шумят надо мной.
(Вадим Гройсман)

«Ирпень — это память о людях и лете»

Лето только начиналось, а маэстро уже понимал, что до осени ему не дожить. За столиком в пустом саду под двумя берёзами напротив пустого базарчика в голодный год, с кровящим желудком, от которого болезнь не оставила уже почти ничего… Да в поселке, где летом 47‑го не было не только больничного стационара, но и электричества, и завшивленные туземцы боялись выйти на улицу в ожидании «гоп-стопа»…

Ему, первому ректору Украинской академии искусств времён странного гетманского рая 1918 года Фёдору Кричевскому было отказано преподавать в своём собственном творении, в художественном институте на киевском Копыревом конце. В архитектурной мастерской, где его приютили с мольбертом коллеги-почитатели, он пытался довести до ума пейзажи сталинских новостроек и весёлую пёстрожанровую «Молотьбу». Фёдор Кричевский был, конечно, мастером «жанра», но о том, что реально молотить в стране, по которой брели падающие от голода соседи-молдаване, а соседи-ирпенчане сидели на лебеде и ягодах, он старался особо не думать. Нужно было отрабатывать арендную плату, которую прошлой осенью внесли им с женой за две комнаты с верандой и 45 соток порожнего участка в Ирпене киевские «инстанции». Если бы не любимые ученики, не было бы и этого…

Вышибленные в Восточную Пруссию с потоком беженцев, супруги Кричевские с весны до конца 1945 года проходили все страсти венского СМЕРШа. В Вене, его золотой Вене, где он когда‑то набирался ума и размаха в мастерской Густава Климта, маэстро прожил победный год на конвейере допросов и унижений. Дочь с мужем — племянником Леси Украинки — выскользнула через американскую оккупационную зону бывшего рейха в Штаты, брат Василий, автор Большого герба Украинской Державы, оказался аж в Венесуэле.
В виде громадного одолжения было позволено Фёдору Григорьевичу написать Григорьеву, Яблонской и другим дорогим птенцам киевского гнезда, чтобы поручились за него, их учителя и кумира. От квартиры Кричевских в Георгиевском переулке остались головешки в крапиве. Ирпень оказался благословенным, но таким грустным пристанищем…

Маэстро ещё помнил, как на месте будущих посёлков Ирпень и Буча среди вековых сосен вели съёмку геодезисты. Тогда наступал рубеж веков, время больших ожиданий. Через Ирпенку, в 1686–1775 годах пограничную реку Московии и Речи Посполитой, тянули первый мост Киево-Ковельской железной дороги. Махали кайлами, скребли заступами бородачи, нанятые на строительство за трезвость и трудолюбие по старообрядческим слободам Черниговской губернии. Первой элитой посёлков были путейцы. Дачники появились парой лет позже, когда прошёлся по песчаным кочкам Приирпенья творческий карандаш молоденького инженера-градостроителя Ковалевского. Он так хотел воплотить в здешних сосняках европейскую мечту Города-Сада… А сам через 20 лет оказался с «добровольцами» в Белграде и проектировал в итоге новые кварталы Бухареста.

Иногда маэстро кажется, что все эти полвека он простоял с мольбертом между кромкой Ирпенского леса и высоким правым берегом Ирпенки с подмытой паводком одинокой вербой. Романовский хутор за спиной (в ХХІ веке Романовка станет межой трёхмиллионного Киева и 80‑тысячного города Ирпень), где‑то под ногами обрыв с рябизной ласточкиных нор-пещерок. В них вслепую шарят шальные ручонки поселковых мальчишек. Над обрывом возникает курносая моська одного из них, Кольки Носова, в широкополом брыле. Этот крученый коротышка живёт с родителями и братом сразу за полотном железной дороги, в хибаре на Цветочной улице. А вот он уже режиссёр-постановщик на студии «Мосфильм», лауреат Сталинской премии. А вот — самый богатый в Союзе (только по его квартире не скажешь) детский писатель Николай Носов, автор долгоиграющих «Приключений Незнайки». И в его книжках — он сам, вот этот коротышка на Ирпенке, еле видный из‑под шляпы, Незнайка с Цветочной улицы и его друзья-коротышки.

Детство — это остановленная перед твоими глазами утопия, откуда видно всё наперёд и насквозь. И сын профессионального исполнителя «песен каторги и ссылки» Коля Носов покажет и расскажет нам всё, что ждёт нас «дальше, дальше» в пророческой и недооценённой книге «Незнайка на Луне». Ей бы стать нашим ежедневным настольным взрослым чтением, а мы считаем её отжившей литературой для малолеток. Что ж, для таких на носовской Луне был Остров Дураков… Боги мои, боги, яду мне, яду!

Впрочем, это крик души уже другого здешнего старорежимного дачника. Доносится он из‑за недальней речушки Бучанки, притока Ирпенки. Тамошний собрат Ирпеня — посёлок Буча приютил в числе первых немалую и нетихую семейку Булгаковых. Папа Афанасий, учёный светский богослов, арендовал было за 300 рубликов за сезон дачку у одного из отцов-основателей Бучи Красовского, а вот плодами трудов праведных насладиться не успел, и многие лета до переворотов 1917 года там обитала уже его вдова с многочисленным потомством. Старший её сын Михаил лучше всех из киевлян описал время последующей смуты, затем вознамерился сотворить собственное Евангелие от Сатаны. Тяжело не соблазниться писать апокрифы, если твой родитель или ты сам имел отношение к казённому духовному образованию. Остаток дней многолетний бучанский дачник Михаил Афанасьевич Булгаков посвятит воспеванию недоучившегося тифлисского семинариста Иосифа Джугашвили. Сын киевского богослова очень хотел выжить и, как вся его страна в 1930‑е годы, страдал тем, что потом назовут «стокгольмским синдромом», то есть почитал и славил своего мучителя. Булгаков-младший доживал в мос­ковском чистилище, ни разу не упомянув в своих творениях о потерянном бучанском рае.

Всё, конечно, в руках Великой Тайны, но чем дольше захватывала жизнь дачников ХХ век, тем отчётливей прояснялось многим, как важно вовремя покинуть этот мир. Скрученный унизительной болью, маэстро также понимал это. Примеры были кругом — яркие и выразительные. Ты мог быть молодым да ранним комсомольским поэтом Иваном Гончаренко, первым разведать роскошные интерьеры брошенной дачи купца-книгоиздателя Ивана Чоколова над Ирпенкой, кинуть клич «Писатели, давайте жить веселей!» и затащить сюда после І Всесоюзного съезда писателей кучу борзых собратьев по перу, спокойно дожить до девятого десятка и положенных госпоэту льгот, а заманенных в чоколовские стены людей обречь на исчезновение в подвалах Киевского института благородных девиц… Какая лотерея будет управлять их жизнями и смертями, и почему Василь Атаманюк, Дмитро Фалькивский, Валерьян Пидмогильный и Мирослава Сопилка пойдут отсюда «в расход», здешний сотрапезник Максима Рыльского Остап Вишня годы отдаст лагерям, а куда более заметные миру и стране Рыльский и Пастернак уцелеют и напишут над Ирпенкой хрестоматийные, бессмертные вещи?

Может быть, часть разгадки в том, что выжившие были слишком талантливы и при этом достаточно лояльны, чтобы высшая власть рассудила оставить их в советской витрине и «на расплод»? А может, помогало ещё и то, что эти звёзды не тулились до общей кучи и не селились в коллективных, многономерных корпусах Дома творчества, а выбирали себе полезную площадь поодаль, у нехоженых троп? Или вот как Григорий Кочур, гений перевода чуть ли не с половины языков мира — «мир не поймал его» и в лагерях, а в Ирпене он жил совершенным олимпийцем, делал что должно — «и будь что будет».

Но ведь жил же Олесь Гончар в самых что ни на есть чоколовских апартаментах, каждый день ходил в писательскую столовую, надиктовал тут супруге свой крамольный «Собор» — и уцелел, и сохранил партийно-депутатские позиции ещё на многая лета?.. Где правило, где ирпенский «код да Винчи», где бучанское золотое сечение?

Ах, вот оно, золотое сечение дачника, вот он, философский камень правильной Судьбы, — открылось маэстро, когда отпустила очередная боль. Старый Учитель — Николай Мурашко… Учился с Репиным, волокся по москвам и европам, а стал выразителем национального духа. Учеников имел куда больше, чем он, маэстро, — целую Рисовальную школу. Сын глуховского «сныцаря» — иконостасного резчика, долготерпеливый и мудрый в выделывании чужих судеб. Братового па­сын­ка-приёмыша Сашка Крачковского, затурканного отчимом борзнянского богомаза сделал Александром Мурашко, Божьей милостью европейским живописцем… Мемуары написал, сад посадил… И, конечно, вовремя ушёл — ещё лет за восемь до всего, до смуты, перемешавшей праведное с грешным Бог весть на какие сроки. Сашко, его великий Сашко, получил походя бандитскую пулю в свою гениальную голову, не в силах протиснуться, как побитая собака, под чужой забор на киевской Лукьяновке в попытке спастись. А его ученики ещё и через сто лет после той смуты будут выгребать её вшивое наследство — смешением критериев и мотиваций, добра и зла, «мух и котлет»…

Нет, всё же вовремя уйти — такой же дар Божий, как родиться. Но есть третий дар — ловить мгновенную музыку каждого дачного дня, тень дубовой ветки за окном веранды, одиночество фигур в лабиринте пус­тых торговых рядов, синюю линию сосняка за речной поймой.
Мир гаснет. Но пока ещё дрожат вокруг язычка коптилки стены нашей дачи, благословенной Дачи, данной нам всем, неизвестно за какие заслуги…

Автор: Алексей Зотиков