Материал из журнала «Антиквар» №97: “Искусство Киева от оттепели до перестройки”
Назначение живописи неясно. Будь оно определённым, — скажем, создавать иллюзию видимых предметов либо радовать взгляд и сознание своеобразным мелодическим размещением красок и форм, — проблема существенно упростилась бы и, без сомнения, было бы больше прекрасных произведений (то есть произведений, отвечающих конкретным требованиям), но исчезли бы вовсе творения необъяснимой красоты. Совсем не нашлось бы таких, которые исчерпать невозможно.
Поль Валери
Неясность, о которой не без иронии пишет Валери, может смутить кого угодно, но не поэта. «Цель поэзии — поэзия». И в этом смысле назначение живописи К.‑В. Игнатова ясно вполне: оно в том, чтобы существовать, быть. Органическая бытийность — залог неисчерпаемости и убедительности той новой живописной реальности, которую мы обретаем, глядя на его холсты. Её не свести к миметической или декоративной задаче, интеллектуальной игре или мифотворчеству. Биография, сюжеты, влияния, пристрастия — всё это важно, но к магии живописи, к тому, что волнует и восхищает, пугает и отталкивает, имеет лишь косвенное отношение.
Смотреть и видеть: вот великий урок живописи. Может быть, не мешает время от времени его повторять?
— Что это такое, братец, значит, что мы и так и этак смотрели, и под мелкоскоп клали, а ничего замечательного не усматриваем?
А левша отвечает:
— Так ли Вы, Ваше Величество, изволили смотреть?
Николай Лесков
Современный зритель, любящий живопись, должен быть в известном смысле профессионалом. Имеется в виду отнюдь не знание истории искусства или перипетий художественного процесса (что, впрочем, не может считаться излишним), а правильная постановка глаза. Эмансипация искусства зашла так далеко, что и рядовому зрителю сегодня следует понимать то, что понимали ранее лишь знатоки: главные события совершаются в самых тонких слоях живописи, там, где образ нераздельно слит с её материей. Мастерство — невесомо, прозрачно, неосязаемо, растворено в живописной поверхности, но только оно одно «делает картину».
Настоящий художник не жалеет времени для живописи. Игнатов работает много и постоянно. Он отлично знает, что невозможно «раз и навсегда» овладеть мастерством, этой удивительной способностью извлекать из бесчисленных возможностей чистого холста одно-единственное, необходимое в данном случае решение. Всякая новая работа возвращает художника в исходное состояние.
Нет ничего более чуждого ему, нежели размытая, рыхлая эстетика той современной живописи, которая программно культивирует дилетантизм: чем ниже профессиональный уровень тружеников кисти, тем многозначительней рассуждения о глубинах, где «искусство» и «неискусство» неразличимы. От холстов Игнатова слова отскакивают, как мячики. Его живопись самодостаточна. Высокий уровень живописной культуры позволяет ему выразить всё, что необходимо, языком живописи — определённо и чётко. Как не согласиться с Ван Гогом: «Когда человек ясно выражает то, что хочет выразить, — разве этого, строго говоря, недостаточно?» Культура, в свою очередь, предполагает свободное владение
ремеслом.
Любовь к ремеслу — к чистому холсту, запаху краски, к сосредоточенной, терпеливой работе — родовая мета художника. Только профессионал может вдохнуть жизнь в формулу Бюффона: «Стиль — это человек». Но человек, создавший свой образ мира.
Лето. Письменный стол. Направо дверь. На стене картина. На картине нарисована лошадь, а в зубах у лошади цыган.
Даниил Хармс
Вполне допускаю, что игнатовский образ мира понятен и близок далеко не всем. Поэзия абсурда, отстранённая иронией, ужесточённая гротеском, не может ни утешить, ни согреть. Это поэзия одинокого существования в перевёрнутом мире. Она лишена сентиментальной влаги, которую зритель склонен принимать за истинное чувство, нет в ней и тяжеловесной серьёзности поучения или претензий на владение истиной. Оно жестка и правдива. Это привлекает немногих.
Парадоксальность — неотъемлемое свойство игнатовской мысли и стержневой элемент его поэтики. Сущность парадокса — в игровой динамике смещений и сдвигов: с насиженных мест срываются понятия и значения, перемешиваются и сталкиваются различные смысловые уровни. Слово это делает легко, но изображению не так просто обрести свободу смысловых трансформаций. Оно стабильнее по своей сути, подчинено объединяющей власти плоскости-пространства. Отпуская его на волю, порывая с «мнимым» его постоянством ради подлинного — постоянства перемен и превращений, художник освобождает изображение от силы земного тяготения. В созданном им игровом пространстве персонажи и предметы, цветовые пятна и линии ведут себя на редкость раскованно: парят, летят, бегут, пляшут, легко, на ходу обмениваясь смыслами и значениями. Обнажается извечная символическая природа изображения. Неуловимой становится грань между живым и неживым, разумным и иррациональным, реальным и фантастическим, поэтическим и брутальным. Любой элемент картины многозначен и обратим. Всё, в сущности, превращено в пластический троп — композиция, цвет, свет, линия, фактура, сюжет и даже сам миф. Как метафоры воспринимаются и сквозные мотивы живописи Игнатова: Игра, Музыка, Город, Персонаж, Цветы…
Но игровая стихия, пронизывающая эту метафизическую реальность, строго ограничена, замкнута в пределах холста, укрощена конструктивной логикой построения картины. Ибо картина продумана, построена, сделана.
Если непременно нужно ответить на вопрос «о чём это искусство?» — скажу: о бессмысленности, неумолимой жестокости бытия. И его яркой, праздничной, лёгкой красоте. Но разве не об «этом» всё искусство?
Живопись XX века знает немало замечательных воплощений «другой реальности». Сильный и самобытный художник, Игнатов создал свою пластическую версию путешествия в невидимый мир, который живёт в нас и вокруг нас. Но особенно ценным мне представляется то, что художник сумел счастливо объединить в своей работе побуждения, идущие от жизни, его сердца и ума, с теми — наверное, самыми сильными — о которых хорошо сказал Пикассо: «Живопись сильнее меня. Мне приходится делать то, что она хочет…».
Текст: Лизавета Герман