По страницам литературных коллекций

Имена подлинных подвижников, от Гонуров до Ханенок, от Медичей до Третьяковых (зарубите на носу: был не один!) известны наперечёт — как минимум, своими именами, простите за тавтологию. Не так в литературе. Начнём с того, что, в отличие от «жизни-как‑она-есть», здесь суетятся чебурахнутые одиночки, а не творят многосоставные семейные кланы. Жизнь чудаков-собирателей затейлива и труднопредсказуема, но редко благополучна, даже если в наличии хороший денежный ресурс. Коллекция в итоге им радости не приносит… И так везде — что на Континенте, что на Острове, ему противостоящем в плане политическом.

La belle France sans Merci…

Чтобы в самой эстетской стране Европы — что я говорю: мира! — и без частных арт-собраний?.. Нет, немыслимо. Оксюморон, которому нет места под изменчивым галльским небом, вообще‑то к оксюморону предрасположенном. Кажется, все французы что‑нибудь, да собирают. Даже в «Любви Свана»… Ну, нет, вроде бы, времени у главного героя на длительные антикварные изыскания — всё узурпировано ненасытной Одеттой, которая, впрочем, заявляет возлюбленному в приступе откровенности (контекст: оправдание приятельницы, обитающей в безвкусных интерьерах, наполненных сомнительно-«стильными» вещами): «Не можешь же ты требовать, чтобы она жила, подобно тебе, среди сломанных стульев и протёртых ковров». И хотя сама записная кокотка уверяла накануне оппонента, что «обожает рыться по целым дням в антикварных лавочках, отыскивая старый „хлам“, „подлинные“ вещи», в её собственном доме преобладают китайские безделушки, расставленные на двух жардиньерках. Кстати, предлогом для знакомства со Сваном выступает желание осмотра его коллекций. Каких именно,
Пруст умалчивает.

Богатый сын биржевого маклера (о ком это? — и о писателе тоже, но здесь всё же о его герое, alter ego) может позволить себе покупать хорошую живопись, но, судя по нечаянной обмолвке, предпочитает хорошие гравюры. Тем более, что долгие годы корпит над статьёй о Вермеере Дельфтском, оригиналы которого ему, понятно, недоступны, а качественные отражения в «blank et noir» — вот это на здоровье. Приобретённые знания позволяют Свану выступать экспертом в вопросах «вермеероведения», только времени у него на это в обрез.
Статью, похоже, он так и не закончил; светские дилетанты — не лучший образец для подражания, как бы ни были сильны их исходные данные. Что уж говорить, если сам Пруст откровенно недолюбливал «сделанные», «эстетские» интерьеры, предпочитая жилища с обыденными, случайными, далеко не коллекционерскими вещами, зато хранящими тепло драгоценного воспоминания. Мудрено требовать иного от писателя, который делит своё время между трудом и болезнью, а не между трудом и собирательством. (Чай, не Горький наш, Максимыч; о значимости его коллекции нэцкэ, ничтоже сумняшеся выставленной в особняке Рябушинского, ещё предстоит огласить решительный вердикт). Иное дело — чудаки, одинокие фанатики прекрасного, не обременённые тугим кошельком, но лишённые отвлекающих манёвров в виде сердечно-писательских
страстей.

С лёгкой руки великого Оноре де Бальзака символом самозабвенного собирательства более чем на полтора столетия оказался его герой — кузен Понс, гурман-гурмэ и музыкант, чья душа отдана картинам старых мастеров и великолепным безделушкам Средневековья, Возрождения, барокко и рококо. Роман, названный его именем, вышел из‑под пера Бальзака в 1846‑м и стал шедевром позднего творчества писателя; само же имя героя сделалось нарицательным.

Сильвен Понс — настоящий коллекционер, не Сван какой‑нибудь. Не обладая приличными капиталами (чтобы вкусно питаться, он посещает богатых родственников, взамен одаривая их своими находками вроде веера маркизы де Помпадур), он ухитряется за бесценок покупать настоящие сокровища, выискивая их в грудах хлама у старьёвщиков или усыпляя бдительность профессиональных антик­варов, число которых в период с 1835 по 1845 год «возросло больше, чем в десять раз». На это уходит свыше сорока лет его жизни. Почти всё приобретённое, уверяет автор, является шедеврами, среди которых «Человек с перчаткой» Тициана, пейзаж Брейгеля, женский портрет Дюрера, «Голова обезьяны» Гойи, а также работы Себастьяно дель Пьомбо, Фра Бартоломео делла Порта, Лоррена, Гоббемы, Рубенса, Ван Дейка, Грёза. Иными словами — классика итальянской, нидерландской, фламандской, испанской, реже французской и немецкой живописи, числом 67 в отдельной зале размером 25 фунтов в ширину на 30 фунтов в длину и 13 в высоту. «В углах и в простенках между картинами возвышались четырнадцать невысоких колонн, а на них, на постаментах работы Буля, стояли статуи… Посреди зала стояло в ряд несколько резных горок, где были собраны редчайшие произведения человеческих рук: слоновая кость, бронза, дерево, эмали, изделия из золота и серебра, фарфор». И это не говоря о витражах, эмалях, миниатюрах, золотых и серебряных табакерках (все они — в спальне Понса, причём только один витраж стоит около тысячи франков, а тут их 16)… Общая же стоимость коллекции исчисляется несколькими миллионами франков. Для того, чтобы оценить размер этой суммы, достаточно вспомнить, что герою другого романа Бальзака — Люсьену де Рюбампре из «Блеска и нищеты куртизанок» — хватило одного миллиона, чтобы выкупить родовое имение. Но Понс удовлетворяется немым созерцанием шедевров. Увы, недолго…

Не будем пересказывать перипетий трагической жизни чудака-кузена, обманываемого алчными конкурентами и родственниками. (Изничтожат и обворуют… г-гады!) Писатель создавал роман в эпоху позднего романтизма и порою чувствовал потребность в сгущении красок. У многих его современников мы встречаем образы фанатичных коллекционеров, и на смертном одре думающих о детище своей жизни, и себя воспринимающих в образе экспоната собственной коллекции. Обычно это коллекционеры книг — как маньяк из новеллы Шарля Нодье, который и сам был коллекционером-библиофилом (и писателем, которого привечал Пушкин), но всё же «рамок приличия» не преступал.
Да и Бальзаку не чужд был священный собирательский зуд. Реализовать его мешали постоянные долги и напряжённая творческая жизнь, большая часть которой ушла на их погашение. Одновременно никогда не угасала в нём мечта о своём доме, заполненном предметами старины и экзотики, которые покупались им загодя. Например, фаянсовые блюда и смирнские ковры, привезённые из путешествий. К исполнению своей мечты Бальзак подошёл… за несколько месяцев до смерти, женившись на польской аристократке с Украины.

Увы, не сложилось ни с Рембрандтом (по преданию, на стене кабинета долгие годы висела пустая рама, предназначенная для картины его кисти), ни с коллекцией книг о театре, которые писатель жаждал приобрести за 24 000 франков… с рассрочкой в четыре года. О последней услуге он буквально умолял свою будущую жену, Эвелину Ганскую. Та же была возмущена его просьбой: «А на кой чёрт этот музей?.. К чему эти выдумки?». Отсюда вывод: собирательство — не только французская, но прежде всего мужская болезнь.

Туманный Альбион и другие

Естественно предположить, что и английский частный сектор обладает немалой долей ценнейших коллекций. Два фактора — центробежный и центростремительный — способствовали этому: империализм, «правь, Британия» и культ комфорта с традиционным файф-о-клоком у камелька. Первое открыло доступ притоку раритетов, второе создало им эмоционально-бытовое предусловие.

Роман Айрис Мёрдок «Дитя слова», по идее, не должен был бы вообще касаться чего‑то собирательского. Главный герой, Хилари Бэрд — лингвист, переживающий кризис среднего возраста, «даже не пытался украсить свою квартиру. Никаких личных вещей, никакой „элегантности“». Между тем, его приятели и коллеги окружены плотным слоем вещей, лишь отдельным из которых можно присвоить статус экспоната. Зануда-любовница Томми, «как ребёнок, собирала „хорошенькие вещицы“, всякую дешёвку из Японии и Гонконга, предметы эпохи королевы Виктории, разнообразный хлам из лавки старьёвщиков — вазочки, тарелочки, раковины, веера, фигурки, изображения животных, занятные безделицы, на которые никто, кроме неё, не польстился бы». Да неужто? Викторианский китч вскоре поднимется в цене… А пока слова «её квартирка была буквально забита барахлом» звучат как приговор.

Другое дело друг-эстет Клиффорд Ларр, чей дом был «как музей, храм, Двор чудес». Важная деталь: владелец использует специальную подсветку, а раритеты распределены по жанрам, эпохам и континентам. «Квартира была положительно забита занятными книжными шкафчиками, ковриками, китайскими вазами, бронзой и всякой всячиной. Клиффорд коллекционировал рисунки итальянских художников, коллекционировал индийские миниатюры… с изображением принцесс». Он ценил свои сокровища, и когда однажды Хилари в бешенстве «грохнул об пол чашу из дорогого богемского стекла… ужасно расстроился и чуть не заплакал».

Именно это собрание вызывает вспышку заинтересованности героя, рождённую ассоциациями с собственной жизнью. Зайдя в квартиру умершего друга, занятую алчным кузеном «со свиным рылом», он замечает миниатюры, стоящие на полу: «принцесса, наблюдающая с террасы грозу; принц, расстающийся с возлюбленной при лунном свете; две девушки необыкновенной красоты, гуляющие по саду; девушка, похожая на Бисквитика, расчёсывающая волосы. По всей видимости, они уже были на пути к аукциону». Бисквитик — имя горничной, в которую Хилари втюривается, но которая так и остаётся для него недостижимой. Он не получает ни её тела, ни вожделенных миниатюр. Коллекция, некогда составляющая одно гармоническое целое с помещением, становится добычей недостойного наследника, который, не задумываясь, вдребезги разбивает эту гармонию.

Мотив утраты — традиционный в английской классической прозе. Как бы ни уверяли нас, что центральный персонаж «Саги о Форсайтах» Голсуорси — собственник, эгоист, юрист-деляга, а точку в своей биографии 71‑летний Сомс ставит с эстетской образцовостью, спасая от огня собрание картин. Умирает, однако, не от ожогов, а ушибленный… «симулякром» — падающей сверху картиной, на пути которой он стал, дабы защитить дочь Флёр. Картина — копия «La Vendimia» Гойи, выполненная по заказу Сомса — исключение на параде живописных раритетов только потому, что её модель напоминает ту самую Флёр.

На протяжении всей 1,5‑тысячестраничной эпопеи тема искусства возникает с завидной регулярностью. Уже в первой главе Сомс, походя, оценивает старинный канделябр в доме Старого Джолиона: «Настоящий старинный лак; теперь такого не делают. У Джобсона за него дали бы хорошую цену». Следует заметить, что вся бизнес-семейка неутомимо украшает свой быт артефактами. Но какими? Джолион отдаёт должное родительскому сантименту, втихомолку скупая работы сына, в также голландскому пейзажу вроде «Рыбацких лодок на закате». В тёмном кабинете Уинифред «красовался Каналетто — слишком сомнительный для того, чтобы его можно было повесить в другой комнате». Суизин предпочитает позолоченную бронзу и современный скульптурный китч итальянского производства, за который платит 400 фунтов (родственники говорят, что и двухсот бы не дали, и вряд ли это является следствием их зависти). Отец Сомса, Джеймс Форсайт, из соображений дешевизны покупает за 25 фунтов (!) на аукционе 1880 года «Домашнюю птицу» Хондекутера, чтобы прикрыть пустое место над лестницей. Ай, не вышло: ночью громадный «Хондекутер» с грохотом свалился со стены, всех переполошив, вот и прячут его в кладовой. После смерти Джеймса полотно извлекли на свет Божий, и оно вновь пошло с молотка. «Дали за него пять фунтов; его купил живописец, изготовляющий плакаты для птицеводческой фирмы».

Не так у Сомса. Его коллекция, насчитывающая 84 картины (лишь 11 гибнет в огне, среди них Добиньи, Коро, Дега, Сислей, Пикассо — единственный здесь модернист, хотя, возможно, речь шла о работе раннего периода), — гордость его дома и, кажется, всей жизни. Отдав за неё не более 25 тысяч фунтов, он оценивает её в 100 тысяч (что составляет почти треть баснословного состояния Сомса). Лицезреть её на верхний этаж особняка он водит важных гостей вроде невесты с маменькой, а также будущего зятя-аристократа; рядом с ней ежедневно проводит часы сладостных медитаций и необычного для него ручного труда: «сняв со стены Курбэ… Сомс стоял без пиджака и держал в руках моток проволоки». Начало всему этому положило собрание старинных табакерок (мельком упоминается также веджвудский фарфор), а к живописи «собственник» пристрастился после заграничного вояжа. Даже начало мировой войны не подрывает его коллекционерского пыла: после длительных торгов герой покупает картину Якоба Мариса.

Вкусу его можно позавидовать: Сомс как любитель прекрасного эволюционирует на наших глазах. Источник пополнения коллекции — аукционные распродажи или частные контакты (разорившиеся аглицкие баре). Усвоив европейскую классику XVII–XVIII веков (Фрагонар, Ватто, Морланд, Гойя — настоящий!), он оказывается в состоянии оценить барбизонцев и импрессионистов, а в конце XIX столетия — «примириться с Гогеном: некоторое понижение спроса на этого художника убедило его в том, что Гоген стоит внимания, и он купил ещё три его картины». Но уже к кубизму он беспощаден, да и оголтелый салон (вроде Мейсонье) у Сомса редок. Классическая картина, а не книга — лучший подарок, убеждён наш герой и дарит дочери Шардена (его компаньон обойдётся расхожей серебряной вазой за 35 фунтов: «вот и сказался купец»), но той милее скурильный «ориент», да и к отцовскому собранию она равнодушна. Желание Сомса поддержать великий почин американца Фриэра и завещать свою коллекцию государству (при условии, что оно не повысит налог на наследство) не вызывает ни у дочери, ни у её мужа, аристократа и политика, ровным счётом никаких эмоций. Стало быть, и здесь полуфиаско…

Укрылась ли от читателя невольная перекличка двух классиков-современников, кажется, друг друга не особенно почитающих? Напичканный изысканными ассоциациями Сомс и окружающую реальность воспринимает сквозь призму искусства. Если в первом томе эпопеи «рембрандтовский эффект… седовласой головы» Джолиона фиксирует всезнайка-повествователь, то уже в романе последнем (шестом по счёту, не принимая во внимание несколько «интерлюдий») его герой, созерцая простую дочку сторожа, отмечает в ней «лицо как с картины Боттичелли». Точь-в‑точь, как Шарль Сван, покорённый схожестью Одетты с Сепфорой из «Жизни Моисея» того же Боттичелли. Жаль, Голсуорси не уточняет ассоциативного источника Сомса…

Что касается самого писателя, то он коллекционером не был. Зато одну из его обителей украшали полотна племянника (и ещё сестра вышла замуж за художника Тома Рейнолдса, сам же Голсуорси как‑то затеял шашни с танцовщицей Маргарет Моррис, дочерью прославленного мастера кисти и дизайна). А женина коллекция фарфора и вышивки на шелку!.. А посещения Лувра и Прадо! Нет, будущий нобелиат досконально знал, о чём писал, хотя и не мог себе позволить собирать самому. Иначе бы он не понял «одну, но пламенную страсть» Сомерсета Форсайта. Но Ирэн Герон, как и Одетта де Креси (ниже предыдущей дамы во всех отношениях), здесь ни при чём. Когда говорят музы, амуры молчат.