Осколки бытия. Фарфоровые безделушки

Материал из журнала Антиквар №93: Новый взгляд на керамику

Уже стало удобным, ловким стереотипом всё поверять воспоминаниями детства… Но куда от этого деться? Глаза распахнуты настежь, весь переполнен жаждой познания, если рост мал, на цыпочках тянешься к комоду, где громоздятся такие разности, на которые ребёнку и глазеть негоже. А потому и пялишься на полуголую тётю, изогнутую в танце-вспышке. Или на другую тётю, обмахивающую веером декольтешные прелести…

Думаю, «воспитание чувств» начинается с таких вот осколков детства, а не с эдиповых глупостей, как уверяет дядя Фрейд. Осколки — две фарфоровые статуэтки, привезённые мамой из ГДР, из городка со скрежещущим именем, словно из романов Жорж Санд.

Статуэтки, кстати, ломались; отец, не уставая, подклеивал хрупкие ответвления рук-ног, что их вовсе не портило. Фарфоровые тёти наполнялись трогательной уязвимостью, подмигивая бисквитным сладостям, которые полагалось пожирать, а не созерцать — те также ломались-крошились в руках. Но урок артовской обречённости (ей не подвержены почему‑то были тарелки с тяжёлыми узорами или грязно-коричневые китчуганы с чеканкой) был задан уже тогда. Хорошее — то, что пребывает в полуподвешенном состоянии. Лучшее — то, что роняют. А bestовое должно исчезнуть, испариться, оставив по себе разве что испарину досады на лбу упорного фарфороискателя… Как на улице Ваци в центре Будапешта, где магазинчик, бойко торгующий фарфором «середины века» (в 2010‑м приобрёл в нём прелестного «Мальчика с гусём», куда там Боэфу), два года спустя был вытеснен заурядным кофейным ресторанищем, и напиток там хлебают из чего угодно, только не из фарфоров. Так и осталось на память, словно талисман: HOLLONAZА / KEZZEL FESTETТ / 1834. С подлинным верно!

Вот почему фарфор, как никакой другой материал, отсвечивает инфернальным, загадочным, обречённым — чего напрасно было бы искать в бронзе, дереве, камне. «Холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста» («Лёгкое дыхание» Ивана Бунина; ср.: «легка, мов подув вітерця, порцеляна статуеток» — «Володарка Понтиди» Юрия Косача). Положим, здесь слишком специфическое применение фарфора (а каково — ночные горшки, из него самого, но также бьющиеся: «Слабительное для малыша» Жана Ренуара)… Но вот вам три сугубо ассоциативных и почти одинаково жутковатых примера.

Ведьма перед гибелью «опрокинулась на спину и облачные перси её, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности…» («Вий» Николая Гоголя). Облику жертвы пред закланием «завитки белокурых волос придавали… изящно-воздушное очарование, сравнимое разве что с ликами пастушек из дрезденского фарфора» («Дом ужасов» Сибери Куина). Ещё одна жертва, постарше, построже, мужеской стати: «Потёр свои фарфоровые ручки мандарина: ах, смерть устанавливает самый строжайший этикет, а самое постоянное место — могила» («Сожжённая вода» Карлоса Фуэнтеса).

Из всех приведённых здесь примеров лишь один имеет нелетальный исход: герою американского рассказа удаётся спасти от ножа маньяка несчастную блондинку, но тот уже успел её порядком изуродовать. Фарфоровым красавицам светит жизнь нелёгкая, если и такую повезёт вымолить у злой судьбы…

А не лучше ли на всё махнуть рукой, пренебречь заведомо обречённым, отмахнуться от суетного? «Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, тотчас же бросила и пошла к себе укладывать вещи» («Война и мир» Льва Толстого). Первый импульс Наташи Ростовой правилен: скоро все подводы, предназначенные для вывоза из Москвы предметов роскоши (того же фарфора набралось не менее трёх ящиков, со смаком отмечает автор), отдадут для нужд раненых бойцов. Скрыто-мёртвое должно уступить место потенциально живому. А не то…

«Мунька… подняла зонт и ударила китайскую вазу, которая сейчас же разбилась…» («Чудаки» Алексея Толстого). Неважно, что эстафету ориентальной редкости «подхватывают» абажур с картиной — агрессия начинается именно с фарфора, как и в поларе Жозе Пинейро «Не будите спящего полицейского». Только в одном случае вандализму предаётся ревнивая питерская кокотка, шантажирующая любовника, в другом — представители спецотряда французской полиции, которые учиняют террор представителям сословия зажравшихся нуворишей, заслуживающих чего‑то совсем другого.…

Разумеется, не обходилось без подделок — они изготавливались в специальных мастерских в больших городах Европы и втюхивались простакам наряду с «древними» гравюрами и «венецианскими» зеркалами «будто фарфоровые вазы, сделанные из цветных стёкол» («Маленькая Папакода» Поля Ребу). Не такую ли красотищу отхватил себе — в «японской версии» — Остап Бендер в финале «Золотого телёнка» и не по этой ли причине подарил её вместе с шубой номерному, а не оттого лишь, что «не любил возиться в дороге с громоздкими вещами»?

Ещё одна тема: враждебность фарфора, по‑аксо­лотлевски зыркающего на нас из недр зазеркалья. «Я кончил свой завтрак и стал рассматривать… свидетелей моего существования и свидетелей моих тайных мыслей: фарфоровых кроликов на буфете, часы с бронзовой фигуркой… Ни одна из этих безделок… не хотела быть на моей стороне» («Полуночная исповедь» Жоржа Дюамеля). Заметьте, здесь фарфор «поддержан» другой артовской стихией, вроде бы имеющей иную, не столь хрупкую природу. Настаёт эпоха эклектики: вещи выступают одним неряшливым строем, воплощающим собою хаос современной цивилизации. А ведь было время, когда каждая из них знала своё место, не теснилась пёстрою толпой, но входила в дружественную коллаборацию с предметом-соседом, не наступавшим на горло её, фарфоровой, песне, даже в купеческом особняке: «С левой стороны диван, перед ним круглый обеденный стол, покрытый цветной салфеткой, и несколько кресел; далее большая горка с серебром и фарфором…» («Сердце не камень» Александра Островского).

Фарфор в интерьере задавал диспозицию внут­ренних пространств: в рассказе Теодора Шторма герой «миновал широкие сени, затем комнату, где по стенам стояли большие дубовые шкафы с фарфоровыми вазами, и очутился в тёмном коридоре, откуда лесенка вела в покои верхнего этажа» («Иммензее»). Обозначена городская ситуация, но и в деревне, по крайней мере в панском поместье, наблюдалось нечто похожее: «туалетный столик за ширмами мерцал хрустальными и фарфоровыми безделушками» («Над Неманом» Элизы Ожешко). Аналогично — в глухой итальянской провинции: «перед расшатанным диванчиком стоял столик на четырёх позолоченных ножках с фарфоровой доской, расписанной ярчайшими цветами, чуть поодаль — стенной шкафчик японского лака и прочие сокровища» («Покойный Матиас Паскаль» Луиджи Пиранделло).

Вскоре, впрочем, эстетическая субординация вещей потерпит бедствие, произойдёт решительный крен в сторону хаоса. На самом деле так было даже в первой четверти ХІХ века: «По всем углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Leroy, коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки…» (спальня старой графини в «Пиковой даме» Пушкина — слепок старорежимных вкусов героини, также, как мы помним, обречённой погибнуть чуть ли не на следующей странице).

Всё смешалось в доме… мелкотравчатого хлестакова, очередного светского шаркуна, руководствующегося житейским императивом комильфо: «В квартире хорошего человека всё хорошо и пристойно: есть зеркала, и кушетки, и козетки, и разные кресла гамбсовской (sic! — ещё один «бендеровский след») работы… есть много бронзы и фарфоровых безделушек» («Газетное объявление» Евгения Гребинки).

Столичным подражают провинциалы: «Лампы, фарфор, бронза, куколки и всякие безделушки усеяли все места спальни и гостиной, где только было их ткнуть и приставить. Всё это придало всей квартире вид ложемента богатой дамы demi monde’а, получающей вещи зря и без толку» («Соборяне» Николая Лескова). Знати — всякая мелкая сошка, мнящая о себе невесть что: «Часы с кукушкой, горшки с „еранью“ и восковым плющом, картинки из модных журналов и из „Северного сияния“… фарфоровая собачка и две куколки на комоде, — одним словом, всё до последней мелочи взывало о том, что здесь живут „не какие‑нибудь“» («Гарденины, их дворня, приверженцы и враги» Александра Эртеля).
Суета сует и всяческая суета: «китайские вазы, лаковые вещи, множество старого саксонского и севрского фарфора, вся эта побледневшая, износившаяся роскошь когда‑то изящно и свежо разубранного барского дома…» («На горах» Павла Мельникова-Печерского).

Прям, закат Европы, а не интерьер библиотеки нового английского богача: «Стеклянные шкафы с фарфором, майоликой, греческими и китайскими вазами, слоновой костью и бронзой, расписными веерами и табакерками стояли по стенам в безумном беспорядке эпох и стилей» («Сущий рай» Ричарда Олдингтона).

(«А теперь… а теперь… а теперь я хочу десять тысяч золотых часов, усыпанных бриллиантом, двадцать тысяч золотых портсигар, тридцать… нет, пятьдесят тысяч изделий из жемчуга, пятнадцать тысяч старинный фарфоровый сервиз!.. — вопил он уже без перерыва, еле успевая уклоняться от падавших на него несметных богатств» — «Старик Хоттабыч» Лазаря Лагина. И по сей день мучает меня вопрос: если богатства падали с неба, как не разбились те самые 15 тысяч «старинный фарфоровый сервиз»? Или же амортизация подарков входила в условия договора г-на Вандендаллеса с восточным волшебником? Часы, те, точно были противоударные.)

Неудивительно, что подлинные эстеты — вместе с по гроб жизни верными им alter ego — предпочитали излиться злобной сатирой на мещанский (здесь — тевтонский) интерьер: «Между горшками и часами стоят толстопузые фарфоровые человечки; в животе у каждого из них большое круглое отверстие, в котором виден часовой циферблат» («Чёрт на колокольне» Эдгара По). Либо же вытеснить скомпрометировавший себя фарфоровый флакон (в данном случае «из семейства зелёных, содержащий… великолепный белый крем») в пространство туалетной комнаты (роман Жориса Гюисманса «Наоборот»). А реалис­ты, те на вопрос: «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?» саркастически ответствуют: «портфель из русской кожи, китайский фарфор, английское седло, револьвер, не дающий осечки, орден в петличке, ананасы, шампанское, трюфели и устрицы» (рассказ Антона Чехова; полный список «эстетического компромата» занимает около двух страниц; отметьте, к слову, набросок антуража для программного стиха грядущего Северянина).

И в современной, вернее, позавчерашней антиутопии фарфор (в самом почётном своём проявлении) упомянут наряду с оголтелым трэшем: «Остатки предыдущей Леонии в чистых пластиковых пакетах дожидаются на тротуарах приезда машин мусорщиков. Здесь собраны не только пустые тюбики из‑под зубной пасты, перегоревшие лампочки, газеты, пустые коробки и обёртки, но также нагреватели для ванн, энциклопедии, пианино и фарфоровые сервизы» («Невидимые города» Итало Кальвино). Даже не сказано, порченые или нет. Возможно, ещё пригодились бы хорошему человеку в хозяйстве…

А ведь с каким отчаянием кричит героиня телефильма «По семейным обстоятельствам», держа в руках обломок былой роскоши, на которую замахнулись неблагодарные дети: «Да ведь это же Куз-не-цов!!!». Плавали, знаем: на паперти главного собора Варны мне как‑то предлагали уже «настоящего Кузнецова». Не рискнул, испугавшись чрезмерно малой суммы, а пост-фактум посоветовался со специалистами из «Дуката», описав им приметы некупленного сокровища. Те только подивились моей наивности… Но то, что не приобрёл чуть надтреснутую чашечку китайского фарфора на харьковской барахолке в 1985‑м, себе простить не могу. Отговорили доброхоты: не к добру, мол, с трещиной, а чашечка, меж тем, заманчиво лоснилась павлиньими радугами… Больше подобных ей встретить не пришлось, тем более за столь приемлемую даже для студента цену. Кажется, около 15 рэ…

Фарфор выплеснулся на улицы давно, и это не пошло ему на пользу, опошлив чрезмерно. Героиня Лидии Зиновьевой-Аннибал с молчаливым осуждением созерцает «безмерные витрины магазинов. Лежит культура на выставках оконных… Вот канделябр из бронзы, вот кожаный несессер, вот статуэтка фарфоровая, и скрипка, и куст пунцовых роз…» («Лондон»). Суета, ой, суета вселенская!

Справедливости ради заметим, что другие современники Серебряного века как раз фарфором увлекались не на шутку — один сомовский почин чего стоит! Ведь только Иннокентий Анненский, поэт начала ХХ ст., мог разразиться панегириком столь презренной ранее бытовухе:

…Я мечтой замираю
В белом глянце фарфора
С ободочком по краю.
(«Тоска белого камня»).

Его царскосельский воспитанник — узреть «павильон фарфоровый… среди искусственного озера» (цикл Николая Гумилёва). А друг последнего, Осип Мандельштам — взблеснуть отдельным стихотворением, датируемым 1909 г. Его хочется цитировать не кусочками, а целиком: «На бледно-голубой эмали…», но дозволенный размер нашей статьи этому упрямится. Ограничимся посему средней строфой:

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко.

Лучшей эпитафии — эпохе и жанру — не придумать, даже если не вспоминать о «печальной смерти», которой заканчивается мандельштамовский стих. В конце концов, фарфор той поры, не говоря о литературе, им вдохновлённой, мог бы о себе сказать словами античного поэта: non omnis moriar. Экспозиции музеев, галерей, аукционные каталоги — лучшее тому подтверждение.

Не тянет на бодрую концовку? Пожалуй. Но эстетика пессимизма всегда более эффектна (скажем, «по‑фарфоровому» эффектна), чем эстетика и особенно практика оптимизма. Для оживления последней не худо бы прогуляться по просторам Петровки, глазея на сотни, тысячи извивающихся, «пляшущих человечков», зверушек, сусальных будённовцев и пр…